— Знаешь, — сказал отец, — найдутся люди, которые станут очень плохо отзываться о Сереже Михалкове. Я хочу, чтобы ты знал: по ночам в Черновцах я, Сережа и кинорежиссер Леня Луков, прикрутив на пиджаки свои ордена, мотались по вокзальному перрону и орали на коменданта, стараясь, по возможности, соединять польские семьи. Мы знали, что для нас это может плохо кончиться. Но мы рисковали. И Сережа рисковал больше всех.

— Почему больше всех? — спросил я.

— Потому, что он из столбовых дворян Михалковых.

Из Черновиц возвращались поездом. Мы с мамой в одном купе с двумя актрисами. Отец — в соседнем. Его попутчиками оказались три пожилых поляка. Мужчины выпили «за знакомство», и отец, стремясь наладить доверительный контакт, сказал, что его жена — полька, и назвал ее девичью фамилию. Поляки молча переглянулись.

— Очень интересно, — сказал старший после паузы. — Особенно для вашей ЧеКа.

Мы с женой Еленой, прожив в браке почти 25 лет, к этой четвертьвековой дате решили обвенчаться.

Заехали в одну из церквей. Священник, выслушав нас, спросил о нашем крещении. Узнав, что я крещен в католичество, строго сказал мне:

— Обвенчать я могу вас только тогда, когда вы примете православную веру. А если ваша православная жена захочет принять католичество — это не ко мне.

Мы, конечно, были огорчены.

Для меня принять православную веру значило изменить памяти о моих польских предках, перечеркнуть дорогое мне воспоминание о моем крещении.

И тут, я в этом уверен, вмешался промысел Божий. Я оказался одним из многочисленных делегатов Советского Комитета защиты мира, направленных в Париж с миротворческой миссией. В делегацию входила целая группа выдающихся иерархов Русской православной церкви.

Был и молодой протоиерей, знакомый мне в прошлом как актер Леша Зотов. Узнав о моих переживаниях, он посоветовал мне обратиться к высшим духовным лицам с моей непростой проблемой.

Я обратился, и вот что мне было разъяснено: священник, призывающий меня сменить веру, не прав. Во-первых, потому, что крестили меня пятилетним дитятей, не осознававшим, к какой из христианских конфессий я стану принадлежать. Отсюда в моей неосознанности можно усмотреть волю Божью.

Во-вторых, православная и католическая церкви — суть церкви апостольские, и в этом они едины. Будь я протестантом, англиканином, лютеранином — тогда дело другое. И, в-третьих, я могу с чистой душой молиться и в костеле, и в православном храме. И венчаться могу, не изменяя веры.

Нас с Еленой обвенчали в церкви Николая Чудотворца, что в селе Аксиньино, где мы уже крестили наших сыновей Бориса и Николая. И венчал нас протоиерей отец Алексей Гостев, наш духовник и друг.

Мне ничего, или почти ничего, не известно о судьбе моего прапрадеда Карла, отца моего прадеда Генриха. Но есть отдельные факты, дающие возможность хотя бы узнать что-то из его жизни. Репрессии, которым подверглись восставшие, его наверняка не коснулись: ведь он проживал в Кракове, на территории Австрии. Изабелла и ее семья в Варшаве тоже не пострадали. Русский царизм, изображавшийся большевиками кровавым чудовищем, не додумался до такой бесчеловечной глупости, как ярлык «жена врага народа».

Но то, что Карл, как и сама Изабелла, знали об участи, постигшей Генриха, — это безусловно.

Думаю, что деньги, которые Изабелла привезла в Тифлис, и дали возможность приобрести помещение для фотоателье, и вообще обустроиться, были посланы сыну именно Карлом. Бывшим участникам восстания было запрещено возвращение в Польшу, и, наверное, переписка тоже запрещалась. Но, может быть, Изабелла могла переписываться со своими близкими? И вот к началу 1900-х годов, когда его сын Казимир стал уже взрослым человеком, Генрих скрытно покинул Тифлис и тайными контрабандистскими тропами ушел в Турцию. Спрашивается, зачем?

Когда мне пришлось побывать в Турции, то я с высокого берега, за синевой знаменитой бухты Золотой Рог, увидел, как выступают в туманной дали острые шпили католических костелов.

Неужели померещилось? Вовсе нет. Там, вдали виднелось обширное польское поселение на турецкой земле. Еще со времени первых восстаний в Польше беглые польские эмигранты образовали свою общину.

Лидер первой польской волны эмигрантов, с единственной целью защитить своих соотечественников, сменил веру и принял мусульманство, а вскоре — подумать только! — сделался визирем турецкого султана. Польские восстания вспыхивали, их подавляли, польская диаспора в Турции разрасталась. Отношение турецких властей к полякам установилось как доброжелательное.

Мне думается, что тайный уход Генриха в Турцию можно объяснить только присутствием на турецкой земле его отца Карла. Карл был уже очень пожилым человеком, и можно себе представить, что его обуревало пронесенное через долгие годы разлуки желание повидаться со своим единственным, любимым сыном. Несмотря на то что Генрих жил в Тифлисе свободно, тем не менее он находился под негласным надзором полиции, ему было запрещено покидать город или принимать любых польских визитеров.

Таким образом, место встречи могло быть только одно — в Турции, на территории польской диаспоры.

Карлу, конечно же, удалось каким-то образом известить сына о задуманной им встрече, и Генрих решился отправиться в это отчаянное путешествие, требующее немалой смелости и веры в благополучный исход.

Когда Генрих был признан в Тифлисе «пропавшим без вести», Изабелла и Казимир, имевшие право на свободное передвижение, перебрались на жительство в город Орел. Они арендовали квартиру в доме, принадлежавшем еврейскому семейству Фабисовичей. Не знаю, чем жила семья Фабисовичей, но люди они были состоятельные. Детей у них было шестеро — мал мала меньше. Старшая дочь, красавица Раиса, прямо-таки библейская Юдифь, без памяти влюбилась в привлекательного молодого поляка.

Но он предпочел другую.

В Орле Казимир стал заниматься фотографией, брать частные заказы на живописные портреты. Когда его репутация успешного фотографа и живописца утвердилась, городские власти заказали ему большую копию известного репинского полотна «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» для украшения здания железнодорожного вокзала.

Полотно это украшало орловский вокзал многие годы и пропало во время фашистской оккупации.

Какое странное сопряжение: отец художника ушел в Турцию, а сын трудится над копией картины под названием «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Интересно, что при этом чувствовал мой дед Казимир?

Сделавшись в Орле фигурой заметной, Казимир Генрихович стал регулярно посещать городское Дворянское собрание — клуб, где встречались именитые люди города. Делились новостями, общались за карточными столами, организовывали совместные обеды или ужины и обязательно устраивали танцевальные балы к радости орловских дам.

На одном из таких балов Казимиру и приглянулась стройная черноглазая брюнетка с роскошной тугой косой.

Чтобы покорить полюбившуюся ему юную особу, Казимир начал отчаянно форсить. Как писал князь Петр Вяземский, поэт и друг Пушкина: «Поляк всегда предпочтет роскошный фейерверк истинному солнцу».

Например, беседуя с этой девушкой, Казимир доставал из кармана крупную денежную купюру и зажигал ее от свечки, чтобы на этом огне раскурить сигару. Впоследствии Казимир признается, что временами такая купюра была на тот момент его последними деньгами.

Девушку, в которую влюбился Казимир, звали Мария, и она оказалась дочерью авторитетного в Орле откупщика Федора Иванова.

В старинной энциклопедии, о которой я уже упоминал, откуп характеризуется так:

«Система взимания налогов, при которой государство продает частному лицу за определенную сумму право взимания сборов с населения».

Тут имеются в виду любые подданные империи: помещики, чиновники, купцы и пр. Понятно, что система откупа давала самому откупщику самые разнообразные финансовые возможности.

И Федор Иванов был хозяин весьма состоятельный. В пригороде Орла он имел просторное подворье, огороженное бревенчатыми стенами. На подворье велось, как сейчас бы сказали, натуральное хозяйство. Он много и часто разъезжал по всей губернии, летом в пролетке или в бричке, а зимой в санях. Его ездовые лошади приводили в восхищение завзятых лошадников.