Их руки в перчатках лежали на поручне почти рядом. Тряхнуло, и они соприкоснулись. Автобус бежал уже по ровной, накатанной дороге, но ее рука все еще лежала на его. Он чувствовал прикосновение и знал, что она тоже чувствует. Оба делали вид, что ничего не замечают, но разговор прервался и, когда молчание затянулось дольше, чем на это можно было не обращать внимание, она убрала руку и смутилась, как будто выдала какую-то тайну.

«Ну что?— подумал Фросин.— Ты этого хотел? Этого добивался? Заговорил, заморочил девчонку. А для чего? К чему эти разговоры — с угадыванием ответов и вопросов, с повисшим рядом, между вами и над, «родством душ», которое так и ждет, чтобы заявить о себе, которого нет и вовсе не нужно? Зачем это все, если в тебе вдруг на какой-то короткий миг ворохнулась забытая, усохшая, давно и навсегда умершая надежда на что-то, чего все равно не будет, а может быть, и не бывает и уж точно не должно быть между тобой, Виктором Афанасьевичем Фросиным, тридцати шести лет отроду, человеком без семьи, иллюзий и царя в голове, и ею, твоей умной, чуткой, случайной и очень молоденькой попутчицей...»

Они вышли в центре. Было около шести утра. С перекалом горели фонари. На улицах было пусто. Они прошли вместе до остановки троллейбуса. Фросину надо было на трамвай, но он стоял рядом с ней и молчал. Молчание надо было разрядить. Он начал злиться, что ведет себя как мальчишка, злиться на себя и на нее. От злости он грубо спросил:

— Ну так что, приглашаешь в гости? Чаем напоишь?

Только сказав, он понял, как грубо это прозвучало, и мрачно обрадовался. Действительно, все это ни к чему, и пусть у нее не останется сожалений и приятных воспоминаний. Пусть она вычеркнет его из памяти раз и навсегда.

Она не ответила. Настроение Фросина окончательно испортилось.

Показался троллейбус. Она повернулась к Фросину и быстро сказала:

— Приходи... Но не сегодня и не завтра... Приходи в понедельник. Угощу  чаем...— И она  вымученно улыбнулась.

Фросин растерялся и от растерянности ненужно спросил:

— Куда приходить?

Она торопливо выхватила из кармана шубки бумажку. Фросин, путаясь в шарфе, достал из внутреннего кармана ручку. Она написала адрес. Троллейбус подкатил к остановке, с шипением открыл дверцы. Она передала Фросину бумажку и ручку. Он, не глядя, сунул их в карман. Она подхватила портфель, но вагон уже тронулся.

— Шикзаль,— опять сказал он. Он вычитал где-то это слово, кажется, у Шефнера.— Судьба, по-немецки. Даже не судьба — рок. Ты учишь немецкий?

— Нет, английский,— она покачала головой. Она не уехала и теперь чувствовала неловкость оттого, что поддалась порыву и пригласила его.

Говорить было нечего. Все уже было сказано, и что бы еще ни сказать, все оказалось бы лишним. Он украдкой разглядывал ее. Она вновь стала неприступной — маленькая беззащитная дама в черной пушистой шубке.

Он знал, что не пойдет к ней и почувствовал сожаление, что все уже кончилось. Кончилось, так и не начавшись.

— Троллейбус...— он тронул ее за локоть. Его ладонь была без перчатки, и он вновь, как тогда, у самолета, ощутил шелковистую мягкость шубки и податливость ее руки. Не было лишь того ощущения удачи и везения. Она вошла в салон. Фросин подхватил сумку и пошел, не дожидаясь, пока троллейбус тронется. На ходу достал из кармана бумажку, развернул одной рукой. Это был ее авиабилет. На обороте было нацарапано: «Короткая 27 - 172». Он смял бумажку и бросил в урну. Все кончилось. Он поспешил на трамвай.

Фросина тянуло прийти пораньше, осмотреться. Но в этом не было смысла, и он пришел в цех почти к восьми. Показав вахтеру у входа пропуск, он медленно прошагал внутрь, с любопытством огляделся — просторный пустой пролет, раздевалка в углу, длинные столы посередине. У стены — отгороженные двухметровыми перегородками службы цеха. Он прошел вдоль них, читая таблички на дверях: «Лаборатория», «Архив», «БИХ», «Нач. цеха».

В крохотном «предбаннике» приютился столик табельщицы. Дверь кабинета была не заперта. Он снял пальто, мельком окинул кабинет взглядом: два стола, у стены ряд стульев, шкаф, железный ящик, именуемый сейфом.

Вышел в цех, остановился, наблюдая. На него не обращали внимания — не знали. А он цепким взглядом схватил сразу все: и торопливо входящих, скидывающих на ходу пальто рабочих, и необжитую пока пустоту помещения, и то, что рабочие мало между собой разговаривают — не перезнакомились еще.

Появился Василий Фомич. Вошел уверенной походкой, отдуваясь от ходьбы. Перед ним расступались, здоровались. Он направился прямо к Фросину, крепко сдавил пухлой рукой его руку. Вслух подивился:

— Ну и рука у тебя, Виктор, как сучок. Жму ее, а она, понимаешь, как деревяшка — твердая и не поддается!

Видно было, что он рад Фросину и ждет одобрения. И Фросин не преминул сказать:

— Просто не верится, Фомич,— ведь цех уже!  Когда успел?

Василий Фомич довольно ухмыльнулся:

— По твоему же заданию все заранее готовил!— И деловито спросил, показывая, что не обратил внимания на похвалу, считает ее ни к чему, и без того все сделано, как положено.— Цех сейчас пойдем смотреть или попозже?

— А чего тут смотреть?— удивился Фросин.— Я и так вижу, что все в порядке. Давай начинать работать.

На первое в истории цеха диспетчерское совещание собрались все ИТР. Почти половину Фросин знал. С этого он и начал:

— Кое-кого из вас я знаю. С остальными  познакомлюсь в работе. Вы меня теперь тоже знаете. Зовут меня Виктором Афанасьевичем, прошу любить и жаловать.

Фросин смолк. Наступила тишина. Слова были самые банальные, никакой реакции не требовали, и все выжидали. Он продолжил:

— У нас была неделя на раскачку. Сейчас цех практически полностью укомплектован. Люди еще будут приходить, но мало. Давайте начнем работать. Вы — механик?— он обратился к сидящему у двери низенькому, бесцветному, словно полинявшему, мужчине  лет тридцати. Тот встал.— Сидите, сидите! У меня к вам пока два вопроса. Первое,  в  каком состоянии кран-балка? Второе, как обстоит дело с подводкой напряжения на столы монтажниц?

Фомич тихонько хмыкнул — и когда углядел, что напряжение не подано? Механик тихим, каким-то испуганным голосом ответил Фросину, глядя в пол. Это Фросину не понравилось. Не любил он таких людей. Но говорил он толково. Видно было, что во всем уже разобрался, и Фросин переборол в себе антипатию. Все же голос его прозвучал сухо:

— Сколько времени вам потребуется на монтаж крана и подводку питания?

— Дня  четыре...— прикинул механик  и  повторил уверенно: — четыре дня.

— Хорошо. Добавим еще четыре дня на всякие случайности. Итого — восемь. Через восемь дней, к следующему вторнику, чтобы все было  готово. И еще одно — сегодня же сделайте в дверях архива окошечко для выдачи документации.

— Да ведь дверь-то железная...— растерянно сказал механик.

— В самом деле?— язвительно осведомился Фросин. По лицам сидящих  проскользнула    улыбка. Механик растерянно замолчал. Нет, он Фросину определенно не нравился. А Фросин уже обратился к начальнику лаборатории:

— К тебе я зайду сразу после планерки. У всех, у всех побываю,— обратился он ко всем сразу. И опять начальнику лаборатории: — А к двум часам подготовь перечень контрольно-измерительной аппаратуры.

— Есть!— бойко отрапортовал тот. Он уже успел поработать с Фросиным, успел почувствовать, что дело тот знает. Успел также усвоить, что Фросин терпеть не может разгильдяйства. Свое дело начальник лаборатории тоже знал; в том, что у него в лаборатории все в порядке, был уверен, а потому и вообще чувствовал себя уверенно.

Планерка шла хорошо. Бойко шла. В темпе. Впервые Фомич присутствовал на совещании, сидя не на стульчике у стены, а за столом. Дела, которые обсуждались сейчас, были простые и нужные. Фросин говорил то, что нужно, что сказал бы и сам Фомич. Впервые за последние две недели он почувствовал облегчение. Как-то вдруг оказалось, что не нужно все помнить и обо всем беспокоиться, и он поймал себя на том, что опять, понимаешь, попал в зависимость от Фросина. И он опять внутренне заершился, сам зная, что это смешно.