– Церковь что надо, настоящая, – говорит Верка Белле. – Сейчас увидишь. Даже второй этаж есть. Я, правда, на втором этаже еще не была – не успеваю добежать…

– А священник в церкви есть?

– Какой священник?! Церковь недействующая. Там только музейные работники, падлы, жить нам не дают. Гоняют туда-сюда, будто мы свиньи, а не люди. Если будут что-нибудь тебе говорить – посылай подальше. Не имеют права. Все это наше было!!!

Белла дрожит то ли от страха, то ли от нервного возбуждения. Женщины проворно открывают перед ней массивные деревянные двери с коваными кольцами вместо ручек.

– Ну, вперед, – говорят. – Не бойся. Заходи, как королева!

Внутри церкви полумрак. Возле алтаря горят свечки.

– Вход две гривны, – слышит справа от себя.

Кассирша музея «Кирилловская церковь» вопросительно смотрит на Беллу.

– Вход в музей две гривны.

Белла игнорирует кассиршу и проходит дальше. На стенах – стершиеся от времени фрески. Тела, ноги, головы, нимбы.

– Женщина, вы что, меня не слышите?

– Я не должна платить, – говорит Белла, – все это когда-то было моим.

– Напасть какая-то, психи эти, – недовольно бормочет себе под нос кассирша и отступает.

Белла бродит между стенами. На одной – фигура ангела в голубом плаще с наполовину закрученным свитком в руках. Под ним надпись: «Ангел, что свивает небо».

Белла прислоняется к ангелу, и ей кажется, что она сейчас врастет в стену, станет ее частью, одной из фресок. Ангел внимательно следит за Беллой.

– Я такая грешница, – шепчет Белла и целует ему ноги.

Кассирша музея, она же, очевидно, и его охрана, бросается к Белле с криком.

– Ну я же специально для вас написала черным по белому! Ну вы хоть читать-то умеете?! Ну как мне с вами бороться?! Сидите себе в своих палатах – зачем вы сюда ходите? Ненормальные!

Кассирша тянет Беллу к выходу. Тыкает пальцем в небольшое объявление на двери:

«Уважаемые прихожане, посетители музея и пациенты психиатрической больницы!

Просим вас не целовать стены церкви.

Благодарим за понимание.

Администрация музея».

Рядом еще одно объявление:

«Уважаемые прихожане и посетители музея!

Просим вас не кормить больных».

– Григоривна, вы курите?

Артем Миколаевич с пластиковым стаканчиком растворимого кофе в руках возвращается после обеденного перерыва в поликлинику. Григорьевна стоит возле парадных дверей, как раз рядом с урной, и наспех докуривает десятую за сегодня сигарету.

– А что?

Григорьевна старается на него не смотреть.

– Нехорошо, когда врачи курят.

– Терапевтам можно.

Артем Миколаевич улыбается и встает рядом с Григорьевной.

– Хотите глотнуть моего кофе? К сигарете кофе – как раз хорошо.

– Спасибо, – Григорьевна берет у него пластиковый стаканчик.

Как будто поцеловались, думает надпивая.

– Как у вас дела? Что не заходите ко мне?..

– Времени нет. Так много всяких дел. Не хочу вам голову морочить, Артем Миколаевич.

– Григорьевна, вы мне никогда голову не морочили, потому что я ее теряю, когда вас вижу.

«И как мне это выдержать?» – думает Григорьевна.

– Может, зайдете ко мне в конце смены? Поговорим. У меня есть ваши любимые конфеты.

– Не знаю… Наверное, не смогу…

Артем Миколаевич берет Григорьевну за руку.

– Вы что-то похудели или мне кажется?

– Кажется. Куда мне еще худеть? Я и так как саранча.

– Если и саранча, то очень хорошенькая.

Артем Миколаевич еле заметно гладит Григорьевне ладонь. Ладонь печет огнем.

– Как ваша знакомая… Белла? – с загадочным видом спрашивает Артем Миколаевич.

– Хорошо.

– Ей больше никто не снится?

– Вы знаете, больше не снится.

– Как жаль, – Артем Миколаевич разочарован.

– А знаете что, Артем Миколаевич, – Григорьевна подходит к нему вплотную, – а знаете что? Поцелуйте меня прямо сейчас. Здесь и сейчас. Поцелуйте меня.

Артем Миколаевич испуганно вытаращивается на Григорьевну.

– Зачем здесь, – бормочет, – приходите ко мне в кабинет… В конце смены… Там спокойно, без свидетелей…

– Здесь и сейчас, Артем Миколаевич, – Григорьевна закрывает глаза и подставляет ему губы.

«Все или ничего».

– Григорьевна, что вы делаете? На нас люди смотрят.

– Пусть смотрят.

– Так нельзя. Нужно знать приличия.

Григорьевна отходит в сторону и закуривает одиннадцатую за сегодня сигарету.

– Как Алина? – спрашивает спокойно. – Передавайте ей привет.

– Обязательно передам, – говорит Артем Миколаевич и, ошарашенный, заходит в помещение поликлиники. – До свиданья.

Нужно хоть раз в жизни от чего-то отказаться, думает Григорьевна, впуская в легкие облако дыма.

«Да-да. То, от чего мы отказываемся, делает нас сильнее».

Григорьевна быстро идет по Крещатику. Солнце слепит глаза. Григорьевна щурится и ничего, кроме солнца, не видит. Что-то подгоняет ее. Что-то внутри нее шепчет, что нужно спешить, что в конце пути ее, Григорьевну, ждут. И она почти бежит.

Вокруг, вдоль всего широченного Крещатика, лежат мертвые окровавленные тела. Григорьевна аккуратно через них переступает. Не обращает на них никакого внимания.

Не добежали, думает, не успели.

Еще немного – и я буду счастлива, думает Григорьевна. Когда война заканчивается, хоть кто-то да остается. И тогда этот кто-то становится по-настоящему счастливым. Да. После войны приходит счастье.

На углу Крещатика и Проризной Григорьевна останавливается. Шеренга военных с автоматами перекрывает ей дорогу. Военные в шлемах. Григорьевна не видит их лиц.

– Эй, вы! – кричит им Григорьевна. – А ну, расступитесь! У меня нет на вас времени. Мне нужно пройти дальше. Там меня ждут.

– Никто тебя там не ждет, – отвечают военные.

– Вы врете. В конце концов, вы ничего не знаете. Вы тупые как древесина.

Военные шепчутся между собой. Григорьевна нервничает.

– Расступитесь, – повторяет она. – Мне нужно пройти дальше.

– А почему ты так уверена, что нужно?

Какие невоспитанные, думает Григорьевна, тыкают мне, будто я с ними свиней пасла.

– Нужно, я знаю, что нужно.

Военные расступаются, и вперед выходит Артем Миколаевич. На нем офицерский мундир. Мундир ему очень к лицу.

– Красивый мундир, – говорит Григорьевна.

– Григорьевна, что вы здесь делаете?

– Я? Прогуливаюсь.

– Врет, – говорят военные.

– Ну хорошо, – Григорьевна краснеет. – Я шла к вам, Артем Миколаевич. Ведь вы меня ждали, правда?

– Ждал, но не так чтобы очень, – тихо отвечает он.

– Ну, главное, что ждали. Теперь все будет иначе.

Военные подталкивают Артема Миколаевича в спину, мол, скажи ей, не тяни.

– Григорьевна, – начинает Артем Миколаевич, – все это, знаете, было несерьезно.

– Несерьезно? Не вижу в этом ничего страшного. Я люблю шутки и люблю, когда шутят. Я вообще думаю, что людям нужно больше смеяться.

Артем Миколаевич молчит.

– Я, Артем Миколаевич, знаете как думаю? Что главное между людьми – это взаимный интерес. Чтоб люди интересовались другими людьми. Вот возьмем нас с вами. Вы мне интересны. Мне любопытно, что вы за человек. Как и о чем вы думаете. Как ведете себя в разных ситуациях. Я вас еще совсем не знаю, но уже очень вам рада. Я в предвкушении узнавания, понимаете меня?

– Я не совсем вас понимаю, Григорьевна.

– Все очень просто, Артем Миколаич! Вот скажите, я вам интересна? Интересно вам, кто я такая?

– Я вроде знаю.

– Ничего вы не знаете! – Григорьевна чувствует, как у нее по лбу стекает капелька пота. – Артем Миколаевич, скажите, что вы хотели от меня, когда так часто приглашали меня к себе в кабинет, когда дотрагивались до меня, целовали меня в ухо или шею? Скажите, чего вы от меня хотели?

– Ничего, – отвечает Артем Миколаевич.

Он жестом отдает своему войску какую-то команду. Григорьевна ее не понимает. Она стоит посреди дороги, расхристанная, распатланная, на кривых ногах и высоких каблуках, и в груди у нее что-то ужасно громыхает.