— Знаешь, в это время они всегда на пляже, — сказал Эрик, сбрасывая поклажу.
Мы отправляемся по дороге, которая ведет к берегу моря и окаймлена кипарисами, склонившимися на восток. Эрик снял туфли, распустил галстук, расстегнул жилет и топчется на раскаленном песке, жар которого выдерживают лишь несколько кустиков чертополоха:
— Гляди — еще новый дом! Каждый год прибавляется, — указывает он пальцем на какую-то новостройку.
Их семья всегда приезжала в эти места. Тут многое знакомо этому взрослому ребенку, который становится самим собой только во время летнего отдыха и весь год с нетерпением ожидает этой блаженной поры во мраке своего банка. Мы выходим на бульвар, недалеко от холма, на котором метеорологическая будка и над ней поникший темно-зеленый флаг. Бесполезно прислушиваться: грозное гудение буев, которое при малейшем ветерке доносится из глубины Oceano Nox,[24] сейчас затихло. Лазурь вверху, лазурь внизу: две бездны слились воедино, а вдали, на сверкающей и как будто масляной глади, солнце печет остров Бель-Иль. Ближе, под нами, более обыденное зрелище: белая борозда отлива, море отступает от стены укреплений, состоящих из натянутых рядами полотняных тентов; под ними, разомлев от жары, вяло шевелятся нагие тела. Эрик напрягает свою фантазию:
— Прямо птичий базар, — говорит он, облокотясь на парапет.
«Птичий базар» — верное сравнение. Пингвины с Земли Аделй, морские котики на островах Прибылова, лососи на гальке в своих нерестилищах собираются такими же стадами.
Мы спускаемся. Мариэтт почти всегда абонирует палатку с эмблемой «Петух на скале» агентства «Мануар», отвергая ухищрения других агентств-соперников, заманивающих отдыхающих зелеными, желтыми, красными и черными тентами палаток; место, выбранное женой, привлекает тем, что оно не слишком далеко от центральной лестницы и от прохода к морю, близко к клубу «Мики» и ларьку, где пекут оладьи, и в то же время несколько в стороне от всей колонии, но не доходит до той скалистой полосы берега, где слой песка становится совсем тонким. Короче говоря, Мариэтт постоянно закрепляет за собой палатку номер 78, а Габриэль — номер 79, и обе платят по одному и тому же тарифу: стоит это шесть тысяч франков в месяц, а за две палатки немного дешевле — десять тысяч плюс плата за шезлонги, от которых доход агентства заметно увеличивается.
— Ты видишь их? — спрашивает Эрик.
Нет, я никого не вижу — ни свою, ни его семью. А мы ведь уже в том участке пляжа, который нам нужен; ходим, перешагивая через тела, намазанные маслом для загара. Среди всех этих голышей, разомлевших от жары, мы выглядим весьма странно, об этом говорят косые взгляды и насмешливые улыбки.
— Их нет на обычном месте, там сейчас кто-то другой, — восклицает шурин.
Под тентом номер 78 между опорами навеса покоится какая-то пожилая особа в фиолетовом купальнике с глубоким вырезом на тощей груди, ерзающим на обвисшей коже, откуда выступают острые кости. Ее снисходительный взгляд устремлен на какое-то белокурое полненькое создание немецкого типа, которое, активно орудуя пластмассовой лопаточкой, пытается закопать бабушку в песок ранее положенного срока. Под тентом номер 79 лежит навзничь толстый увалень, и от его дыхания то вздымается, то опадает широченная, заплывшая жиром грудь, на которой трепещет от его храпа белесая, курчавая растительность. Идем дальше, мимо разных голых туш. И вот из палатки номер 104 появляется наш полковник в трусах гранатового цвета; в этом костюме дядя Тио кажется особенно низкорослым. Его худощавая рука тянется к нам:
— Стоп, ребята! Юрта здесь.
— Здорово, дядя! — говорит Эрик. — Мы пришли за ключами от дома.
У Гимаршей есть такая манера, которой они несколько бравируют: им нравится обращаться с родственной фамильярностью даже с людьми, не относящимися к их семье. Когда они осведомляются о моей матери, то спрашивают меня: «Ну а как там бабуся?» Но призвание быть дядей у Тио настолько сильно, что его эта фамильярность не коробит. В трусиках, почти нагишом, он чувствует себя весьма непринужденно, пожимает каждому руку, встряхивает ее и объясняет:
— Я тут в карауле. А ключи у женщин. Скоро они прибудут, покупают «ниниш».
Ниниш — это что-то вроде ячменного сахара, популярное в этих краях лакомство. Тио глядит на меня и недоуменно пожимает плечами, как бы говоря, что он тут ни при чем. В чужом доме распоряжаться он не может. Эрик бросает в палатку свой пиджак, а там, как обычно, уже свалена куча вещей: мокрые полотенца, фотоаппарат, скомканные штаны, мячик, надувная утка, сегодняшняя газета, термос, корзинка с бутербродами, туфли и прочие предметы одежды всех размеров, и все это в песке. Я еще злюсь и невольно бормочу:
— Мы думали, что Мариэтт и Габ встретят нас на станции.
— В твоей телеграмме не указан час прибытия, — отвечает Тио.
Он укоризненно покачивает головой и продолжает:
— Мой дорогой, нельзя так на все обижаться. Конечно, ваши жены могли бы целый день торчать на станции и выходить к каждому поезду. Но ведь и в Кибероне, как в Анже, у каждой путаются под ногами четверо ребятишек.
Дядя Тио, юркий, как ящерица, проскользнет в любую щель, он хорош тем, что благодаря своему маленькому росту и негромкому голосу его речь, когда он говорит о чем-то важном, лишена всякой наставительности и не подавляет слушателя.
Я замолчал, но Эрик продолжил:
— Да я же раз двадцать предлагал отправить наших дочек хотя бы на месяц в детский лагерь. Габ не хочет.
— Она бы заскучала, — ответил Тио.
— Ну вот видите, — рассердился Эрик. — Кто скучает по своим заботам, пусть на них не жалуется.
Тио посмотрел на него как-то странно, будто хотел сказать: «Неужели этот „недочеловек“ (как он называл его) решил взбунтоваться?» Но в качестве гостя мадам Гимарш дядюшка предпочел переменить тему разговора. Он окинул внимательным взглядом нежно-голубых глаз все это столпотворение на пляже, где лишь ребятишки, жужжавшие, как мухи, стояли около распростертых на песке материнских телес.
— Это напоминает деревенскую ярмарку, — сказал дядя Тио. — Прекрасные купальщицы куда-то исчезли. Конечно, мне не по возрасту, а вам, как женатым, не положено этим интересоваться. А все-таки скажу: смотреть грустно… Увы!
И на самом деле, этим морским пляжем теперь завладели матери. А на Диком берегу или у мыса Конгэля обосновались искусные рыболовы; их удочки, прорезав воздух тяжелыми когтистыми крючками, разматывают с катушки десятки метров нейлоновой лески. Она падает в бурливые волны прибоя и там подсекает больших окуней. Полуостров славится своими бурями, но здесь, в этом местечке, удивительно тихо и все тут есть, что нужно для пляжа: песок мелкий, как тальк, чистенький, без всяких водорослей, пологий берег, незаметно уходящий в воду; вокруг гранитные скалы, не скользкие, усеянные ракушками с моллюсками, кишащие креветками, мелкими крабами; множество небольших катеров, морских велосипедов, тобоганов; здесь состязаются в сооружении песчаных крепостей и замков; есть гольф для малышей, медицинский пункт, если у кого случится «бобо», пять осликов, десять продавцов мороженого, конфет, оранжада… Просто рай для мам и деток! Мамаш узнаешь сразу, каждая непрерывно и зорко следит за своими утятами, барахтающимися вокруг. Мамы заняты вязанием, чтением, болтовней, отдыхают, нежатся на пляжных ковриках, на разостланных купальных халатах кто на спине, кто на животе, кто на боку. Бесспорно, маменьки тут господствуют, и надо признать, что на одну смуглую газель приходится не меньше десятка племенных крепкозадых кобылиц, тут их целый табун.
— А вот и мадам Гимарш, — говорит Тио.
Я не дальнозоркий, как он, и мне приходится прищуриться. Близится странный вихрь, который бушует вокруг руки, раздающей леденцы. Но вот он уже распался на составные части и превращается в яркую радугу купальных костюмов. В зеленом купальнике, состоящем из лифчика и трусиков, чуть не лопающихся на ней, катится к нам сама мамуля — мадам Гимарш. Мне уже знакомо это зрелище; хотя оно повторяется ежегодно, тем не менее продолжает забавлять. Представить собственную мать в этаком костюме мне показалось бы кощунством. Но вот дети нас заметили и с криком несутся к нам. Двенадцатилетняя Алина опередила Мартину, хотя той уже тринадцать и у нее уже наметилась грудь. Нико бежит третьим. За ним Жюльен, Катрин, Лулу и, наконец, пухленькие, загорелые двойняшки, как ядрышки из одного ореха. Мы еще не успели перецеловать всю эту ватагу, как в двадцати метрах от нас услышали голос мамули:
