Да и как бы я ни старался, Мариэтт все равно скажет, когда вернется:

— Ну и конюшня!

Я запирал все комнаты. Обходился спальней и кабинетом. Поначалу я для очистки совести опустошал стенной шкаф с продуктами и все припасы в холодильнике. На недельку всегда хватало. Потом я отправлялся покупать заливные яйца, мясные консервы с фасолью, салаты, бифштексы. Но бифштекс пачкает сковородку, ее надо мыть так же, как и тарелки, вилки и нож. Пилка для хлеба повсюду оставляет крошки. Брусок масла, от которого я беру крохотный кусочек, вскоре становится прогорклым. В лавке мясника я теряюсь, не знаю, как разобраться во всех этих кусках, выложенных на прилавок, а если надо отрубить, не могу назвать, от какой части туши. Словом, гораздо быстрей и дешевле пообедать в закусочной самообслуживания у вокзала. К такому выводу уже давно пришел мой дядя. Дважды в день он идет в закусочную, покидая свою «студию», всю увешанную колониальными охотничьими трофеями, находящуюся на углу бульвара Фош и Эльзасской улицы, в очень странном доме в стиле 1928 года, украшенном вверху синей с золотом мозаикой. Облюбовав себе местечко в закусочной, дядя направляется с подносом брать кушанья, потом устраивается за столиком и замечает, что и я здесь.

— Эй! — подзывает он меня.

И как только я подсаживаюсь к нему, спрашивает:

— А ведь не худо пожить холостяком, а? Видишь, можно и требухи попробовать!

Существует и другой выход — ходить в гости, сделаться, так сказать, прихлебателем. Но большинство моих друзей точно в таком же положении, как я. Впрочем, этот способ имеет и свои неудобства. Я плохо себя чувствую в чужом доме, к тому же непременно надо принести хозяйке дома букет, а это стоит дороже, чем еда в обычной закусочной. Итак, я решаюсь именно на то, чем обычно в гневе грозит своему мужу Франсуаза Туре (таким писклявым ребячьим голоском, словно ее только что нашли под капустой): возвращаюсь к своей маме. Июль у меня — месяц Бретодо, когда я отдыхаю душой и набираюсь сил, чтобы выдержать следующий месяц, чудовищно наполненный Гимаршами. Я снова становлюсь сыном своей матери. Мать встречает меня так, будто я только вчера расстался с ней, будто вовсе не из-за меня она перенесла столько мучений, хлопот и неприятностей, чтоб обеспечить независимость моей семье. Она говорит только:

— А вот и мой мальчик.

Раз я пришел, значит, я ее мальчик. Раз я вернулся, значит, хочу, чтоб обо мне позаботились, и она тут же берет на себя эти заботы. Тушеная говядина и нежное чувство, совет и пуговица вместо той, что оторвалась, — все это в характерной для мамы атмосфере сдержанного добродушия. Мы завтракаем. На столе зеленая фасоль, я терпеть ее не могу — пусть, ладно! Едим фасоль. После второго ломтя хлеба мама меня останавливает:

— Не ешь столько хлеба, Абель! В твоем возрасте от этого росту не прибавится.

Мариэтт бы сказала: «Смотри, потолстеешь» (килограммы, которые я набираю, словно бы делают не такими весомыми те, что набирает она). Мамина особенность — деликатный подход, требовательность замаскированная. Ей, видимо, известно, чего стоит моя карьера, моя личная жизнь, все то, что продолжает отравлять мне существование. Но она скорей откусит себе язык, чем скажет что-нибудь обидное по адресу моей жены. Ведь я глава семьи. Стало быть, и отвечаю за все перед самим собой. Так же, как и она отвечала перед собой. Читаю в ее глазах какую-то нерешительность. Вдруг мама спрашивает:

— Даноре, ну тот, что выбран в Совет вашего сословия, — это тот самый, которого ты приводил к нам, когда вы были студентами?

Я киваю головой.

— Да, он продвигается, идет вперед, — шепчет она.

В конце обеда мы заговариваем об отце. «Мама твоя прожила в тени своего мужа, — как-то сказал Тио. — Для того времени это было характерно. Но могу заверить тебя, Абель, что жила она в его тени, как дерево в тени птицы». По ее воспоминаниям об этом трудно догадаться. Она выдает себя только, когда говорит о доброте отца.

— Как ты мне напоминаешь его, особенно когда возишься с Никола. Так и вижу перед собой твоего папу. Он тоже никогда не решался дать тебе подзатыльник. К счастью, я была тут.

Да, она была тут, и я ей за это признателен. Она, как никто другой, сумела внушить мне чувство справедливости, столь же необходимое в детстве, как кров и хлеб. Ее укоризна, ее похвала — все это всегда было продумано, заслужено, не зависело от настроения. Как-то раз она неправильно наказала меня, у нее хватило мужества извиниться передо мной, внушив мне этим еще большее уважение к ней. Было время, когда я так считался с ее мнением, что, прежде чем открыть рот и ответить кому-нибудь, я вопрошал ее взглядом. Теперь-то я знаю, что ее подмигивание, означавшее: «да, можешь» или «это хорошо», доставляло и ей самой радость, что она смертельно тоскует оттого, что ей пришлось сложить с себя свои полномочия. И мама знает, что я это знаю. Она спохватывается.

— Я слишком долго тебя опекала, когда стала вдовой. И вдруг неожиданно у нее вырвалось:

— Власть женщин! Нет, я не против, конечно. Но власть одних женщин — это нисколько не лучше, чем власть одних мужчин. Когда отец слишком забирает власть в семье, дети бунтуют; когда слишком сильна власть матери, дети становятся изнеженными.

Достаточно. Может, даже чересчур. Я, конечно, слишком долго во всем полагался на нее, сомнений нет. Но разве это может полностью объяснить, почему я так легко и до такой степени подпал под власть других женщин, в другом женском царстве. Мать скупо улыбается:

— Вы, по крайней мере, растите детей вдвоем! — роняет она, желая придать мне бодрости.

Пройдет недели две, и все пойдет по-старому. Не так уж велика моя свобода. Я был на концерте вместе с Жилем. Заказал себе костюм у Тьерри, и на этот раз цена, фасон, выбор и цвет материала не находились под семейным контролем. Завтракал у Кокро с одной из своих коллег, миниатюрной и милой девицей, которая оставалась в полном неведении о вольности моей фантазии на ее счет, когда плоть грустила из-за отсутствия Мариэтт. Она с таким аппетитом уплетала «зайца по-охотничьи», что я даже на часок вообразил, будто потчую свою любовницу.

Но каждый вечер в запущенном доме тишина становится все более плотной: вещи кажутся окоченевшими, фотографии детей буравят меня настойчивыми взглядами. Я внимательно перечитываю письма, которые мне пишут по два раза в неделю, неизменно «километрические» (Мы дошли до самого Дамгана), «барометрические» (Вчера шел дождь. Надеемся, что завтра будет хорошая погода и теплое море), «фармацевтические» (Все их кремы от солнечных ожогов не стоят выеденного яйца). Я подсчитываю подписи на последней странице. Разглядываю вплетенные в текст старательные рисунки, наклеенные засушенные цветы и среди всего этого — подчеркнутая жирной чертой подпись: Мама (однажды по привычке Мариэтт так расписалась в получении заказного письма). Я тоже всем пишу: каждому и каждой отдельное письмо от папы, даже тем, кто еще и читать не умеет (сладостное бремя, но все же бремя; мы не уступаем в наивности детям, когда, посасывая шариковую ручку, обдумываем, что бы еще им сообщить). Жиль едет в Трините, где у него стоит яхта. Тио приглашен мамулей на виллу, и он уже в поезде, идущем на Ванн. Теперь Киберон меня уже не так пугает. Тесть закроет магазин 31-го, но мы с Эриком не станем его дожидаться, так как Эрик свободен с 29-го.

Эрик уже и думать позабыл, как у нас в дороге произошла авария: вышел из строя шатун, машину подтолкнули к обочине дороги, потом ее тянули на прицепе до самого Орея, а там механик гаража, извиняясь, что у него нет нужных деталей, заявил, что ремонт займет не менее трех дней; нам пришлось тащить на себе к поезду всю свою громоздкую кладь. Эрик был плохим помощником, только ругался да злился, но, когда мы приехали, сразу успокоился, и в этом смысле его брюзжание имело преимущества: оно кончилось быстрей, чем мое затянувшееся надолго дурное настроение. От станции до виллы Гимаршей, невзирая на тяжелый багаж, он бежал не останавливаясь. Я едва за ним поспевал. Я был весь в поту и подыхал от жажды. Когда же мы наконец очутились перед запертым домом, это никак не улучшило моего настроения. Если вас никто не ждет, то какой же смысл давать телеграммы?