Мы нередко сидели под чугунным колоколом первой бригады, глазели, как кузнецы куют железо и слушали байки Чжана Третьего. Помню, однажды тот побранил женку Лаованя за скупердяйство и, глядя ей в лицо, бросил: «Хорошенько промой говно вашей семейки — может, зерна риса увидишь или что еще». Жена Лаованя обругала его в ответ: «Чжан Третий, чтоб ты подох дурной смертью!» Задира парировал: «Я помру, кто тебя лапать будет?» Чжан Третий часто повторял, что народ нынче слабенький пошел. Несколько десятков лет назад, заявил как-то раз наш острослов, он своими глазами видел: один человек на плече переносил каток для обрушки зерна весом в несколько сот цзиней[7] и пристраивал его на разветвление дерева.
Тогда начальником первой бригады значился гнусавый Ван Кэ — по его собственным словам, бывший солдат-доброволец — чуть что, он стягивал с себя кожаный ремень и не на шутку лупил кого-нибудь. Однажды он отодрал Вторую Орхидею за то, что она стянула у бригады редиску. Тетушка Сунь, семеня ножками, подошла к Ван Кэ вплотную и выдала: «Бригадир Ван, осторожнее! Руку вывихнешь!»
Но все же вернемся к кузнецам. Огонь в горниле пылал ярко, спины Лаосаня и Младшего Ханя блестели, а выпуклые груди их украшали защитные фартуки из промасленной ткани[8] со множеством черных дырочек, прожженных искрами. Руки Лаосаня и Младшего Ханя играли мускулами — сила в глаза бросалась сразу. Старый же Хань носил халат из древней грубой ткани; он сутулился и временами покашливал. Пшеница на полях уже созревала; крестьяне на ковку присылали главным образом серпы, мотыги и лопаты. Если требовалось сделать новый инструмент, приходилось нести из дома свой металл; впрочем, если инвентарь просили всего лишь подновить — железо в равной степени перекочевывало из рук заказчика в руки мастера. Я помню лишь один случай, когда некий местный старик пришел с просьбой добавить к древнему топору небольшую толику железа. Старый Хань вынул светлый брусок и произнес: «Уважаемый брат, я наращу тебе стали лучшей закалки, чтобы топор твой служил долго!»
Чжан Третий раздобыл у снабженца немного железа и попросил выковать ему двуручный нож для нарезки бобового жмыха. Жмых разделывают длинными полосками, хорошенько кипятят, затем поят его отваром лошадей и мулов, чтобы они набирали вес. Круглые лепешки жмыха удерживают между ногами и, схватившись обеими руками за нож, с тихим характерным звуком разрезают на части.
По вечерам смотреть на ковку было интереснее, чем днем. Алый огонь отражался на лицах кузнецов, как на золотых ликах святых в буддийском храме. Старый Хань держал клещи и непрерывно переворачивал в печи железо — оно накалялось, делалось мягким, сверкающим ослепительно на огненном фоне. Лаосань с шумным звуком «пах-пах-пах» раздувал мехи. Когда железо накалялось достаточно, Старый Хань вынимал его, клал на наковальню и сначала обстукивал молоточком, высекая снопы белых искр. Младший Хань уже стоял сбоку, опираясь на огромный восемнадцатифунтовый молот. Тот молот я не раз пытался приподнять — безуспешно, слишком тяжел. Рукоятка молота была сделана из гибкого дерева, и, когда молот поднимали, он покачивался. Чтобы замахнуться молотом с такой рукояткой, нужно приобрести определенную сноровку. Младший Хань ловил сигнал дяди, расставлял ноги, заносил молот и ухал по железу. Молот он поднимал выше головы, затем с силой и свистом опускал, издавая не слишком громкий вскрик. Металл, словно комок теста, удлинялся и плющился. Младший Хань работал молотом ловко, будто с закрытыми глазами — «дин-дин-дан-дан». Зрелище завораживало. Когда куешь железо, необходимо, чтобы тело было крепким; работа у кузнецов утомительная. Но они мало потеют. Знающий абсолютно все Чжан Третий говаривал: «Кузнец, который потеет, — неважный кузнец». Лаосань изредка бросал ручку мехов и тоже стучал, но мастерство его не отличалось высоким классом, особенно если сравнивать с Младшим Ханем.
Процесс закаливания окутан тайной — я уже описывал его в своем рассказе «Красная редька». По мнению критика Ли То, проработавшего, если верить ему на слово, полжизни термообработчиком, изображение закалки в моем рассказе неточно. Я писал, что при закаливании важна температура воды, и это является одним из главных секретов. Молодой кузнец, дабы тайком перенять искусство учителя, опускает ладонь в приготовленную для действа воду, за что наставник обжигает его руки о горячую наковальню. После такой экзекуции молодой кузнец отделяется от учителя, но умение его уже столь велико, что старому мастеру приходится собирать пожитки и перебираться в другие края. «Не было такой мистики», — говорил Ли То.
Чжан Третий рассказывал нам не менее загадочную историю. Когда-то, втолковывал он, один китайский подмастерье научился у старого японского кузнеца ковать офицерские сабли, но не выведал способа закаливания. И сабли у него получались не такие острые, как у японца. Однажды, когда учитель проводил закалку, подмастерье сунул руку в бадью с водой, чтобы определить температуру. Так тот старый японский черт отсек ему руку прямо в воде. Эту историю я и рассказал Ли То, но он посчитал ее народным вымыслом.
В момент закаливания вода сильно нагревается и издает шипение. Если делают нож для овощей, после закалки необходимо обточить его лезвие на камне. За эту работу отвечал Младший Хань. Он укладывал большой продолговатый точильный камень на высокую добротную скамью из дерева, крепил нож к деревянной скобе, затем, широко расставив ноги, наклонял корпус и поливал камень водой. Следом — «вжик-вжик» — и наточенный нож сверкал подобно драгоценному камню. Если кто спрашивал: «А он острый?» — Младший Хань, не говоря ни слова, доставал палку толщиной с запястье, помещал ее на скамейку и с одного маха разрубал на две части. «Ну что, острый?» — задавал он встречный вопрос.
Дедушка объяснял, что ножи наши кузнецы изготавливали все ж таки не очень острые, с обычной закалкой, а палки разрубались потому, что силы у Младшего Ханя было не занимать.
В тот день мы смотрели, как Младший Хань у горна месил тесто для пампушек из кукурузной муки. Ковал он отлично, а вот пампушки делал ужасно: громадными ручищами вылепливал похожие на коровий помет лепешки и приклеивал их к черной сковороде с плоским дном. Кузнецы питались дважды в день, за раз они втроем съедали пампушек на пять цзиней муки. Аппетит немалый! Иногда они покупали по несколько цзиней мяса с салом, варили и ели: бело-красное мясо после варки на черном угле казалось особенно нежным, издавало приятнейший аромат, заставляя наблюдателей глотать слюнки.
Вторая Орхидея говорила, что, когда вырастет, обязательно станет женой кузнеца, будет есть желтые кукурузные пампушки и жирное мясо. Мы спрашивали: «А разве твоя бабка не поет: „Выдай меня, за кого пожелаешь, // Но не выдавай за кузнеца“?» Вторая Орхидея отвечала: «Песня — это одно, а замужество — совсем другое».
Какое-то время Старшая и Вторая Орхидеи тоже пристрастились наблюдать за работой кузнецов: приходили даже тогда, когда мы с сестрой не появлялись. Впоследствии я слышал, как Старшая Орхидея сочинила, будто это тетушка Сунь велела им выяснить, каково мастерство пришлых кузнецов. Орхидеи, едва возвращались, тут же начинали расхваливать особые вкусовые качества кукурузных пампушек. Их всегда клянчила Вторая Орхидея. Люди вокруг называли эту девчушку обжорой, но Младший Хань великодушно улыбался, обжигаясь, клал большую пампушку на лист подсолнуха и подавал Второй Орхидее. Вторая Орхидея еще болтала, что у него на груди черные волосы, — болтала и хихикала.
Восьмого апреля произошел забавный случай. В тот день была ярмарка — прямо на нашей улице, — народу собралось много, вокруг горна царило небывалое оживление.
Пришла, согнув спину, и тетушка Сунь — в застиранном и накрахмаленном белом халате с косыми полами, с гладко расчесанными седыми волосами, собранными в узел на затылке, где красовался еще и цветок астры. Она походила на старую обольстительницу или колдунью. Глядя на нее, народ улыбался. А она — нет; лицо ее сохраняло серьезность и строгость. Три Орхидеи в новых халатах, словно три телохранителя, ступали за ней следом. Чжан Третий тут же поинтересовался: «Тетушка Сунь! Что с тобой сегодня? Уж не бес ли в тебя вселился?» А я спросил трех Орхидей: «Чего это вы так?..» Но они безмолвствовали. Третья Орхидея, немая и глухая, молчала по природе своей; Вторая не ладила со мной — ее неразговорчивость тоже понятна; но Старшая отчего не ответила? Да угости я ее в тот вечер куском сахара — она мне и попку пощупать дала бы. Естественно, я рассердился.
