До сих пор не могу понять, какой смысл таится в этой народной песне. «Выдай меня, за кого пожелаешь» — и за землероба, нищего-попрошайку, разбойника, убивающего людей и грабящего торговцев, — тоже можно выдать? Видимо, да. А вот за кузнеца нельзя. Дела у кузнецов в мелком производстве села, должно быть, идут получше, чем у обычных деревенских жителей: их ремесло не только позволяет получать более высокий экономический доход, чем у земледельцев, но и вызывает уважение со стороны последних. Если серьёзно смотреть на реальное положение в деревне, неизбежно возникает вопрос, почему та девица, которая пела эту песню, могла так страшиться кузнеца? Конечно, ниоткуда не следует, что она его боялась. «У него под ногтями сажа», — как будто, выйдя замуж за кузнеца, она перестала бы следить за гигиеной. «На глазах — слезы» — эта строка совсем непонятна. Вообще говоря, на глазах у мужчины — на глазах у любого мужчины, имеющего дело с металлом, — слезы выглядят очень даже лирично: они рождают игру воображения. Прослезившийся мужчина может вызвать у женщины жалость и даже любовь. Возможно, самая первая девица, затянувшая эту песню, именно потому и не желала связывать судьбу с кузнецом. С учетом всего сказанного, я и подумал, что за этой песенкой обязательно кроется какая-нибудь необыкновенная история с закрученным сюжетом.

И я, вооружившись методом дедукции, совершенно неожиданно для себя сочинил рассказ.

Хотелось бы верить, что у меня получилось всего лишь изначально лишенное смысла, написанное экспромтом, хоть сколько-нибудь складное произведение, предназначенное для детей.

Эту народную песню я слышал из уст нашей соседки, тетушки Сунь. Конечно, ее вполне можно было бы назвать детской песенкой. Тетушка Сунь запомнилась мне шапкой седых волос на голове. Мои родители звали ее «тетей», но мне она, на самом деле, по возрасту годилась в бабки. Мне непонятно, какая родственная связь существовала между нашими семьями несколько поколений назад, но тетушка Сунь в воспоминаниях о детстве всегда представлялась лицом значимым.

Я никогда не видел ее мужа. Но он, без всякого сомнения, когда-то у нее был, потому что она имела двоих сыновей. Мне не доводилось встречаться с ними, я лишь сталкивался с двумя дочками ее старшего сына и дочкой младшего. Все трое почти не отличались по возрасту и дружили со мной и моей старшей сестрой.

Семья тетушки Сунь жила в камышовой хижине из трех комнат, вокруг которой стояла низкая стена с цоколем, покрытым дикой травой; ворота отсутствовали. Позади хижины росла дюжина белых софор, в пору цветения их благоухание достигало нашего дома; а когда осыпались цветы, крыша тетушкина дома становилась белой. Бывало, я ел бутоны с этих софор — сладкие-сладкие, а если съесть много, то чуть терпкие. Однажды тетушка даже угостила нас кукурузной лапшой, сваренной на пару вперемежку с этими бутонами, — она получилась клейкой-клейкой и скользкой. Во дворе у тетушки стояло гранатовое дерево.

Когда оно расцветало, делалось огненно-красным и производило на меня яркое впечатление. На том гранате плоды почти не завязывались. Еще у основания ограды росло несколько десятков кустиков ириса — многолетнего травянистого растения с тонкими длинными листьями и сиреневыми или белыми цветочками. Пластичные листья их часто срезали, сушили и продавали мясникам на веревки для мяса.

Тетушка Сунь любила покурить, и курила она трубку. Чаша ее трубки была сделана из латуни[1], чубук — из пятнистого бамбука, а загубник — из нефрита[2]. По ее словам, тот нефритовый загубник стоил дорого. Она говорила, что нефрит может спасать людей: например, если кто-то по неосторожности упадет с высоты и с ним случайно окажется нефрит, человек нисколько не поранится, только на камне появятся трещинки. Нефрит может сберечь своего подопечного только один раз. Когда тетушка Сунь разговаривала, она задними коренными зубами покусывала загубник. Так от нее узнал я еще об одной особенности нефрита.

Троих внучек тетушки звали Старшая Орхидея, Вторая Орхидея и Третья Орхидея — все они давно уже мамы.

В то время мы с сестрой нередко звали трех Орхидей в соседнюю деревню на спектакль. Их бабушка — тетушка Сунь — никогда не противилась и всегда охотно отпускала внучек с нами.

Я помню, в ее домике вечно царила темнота, на лежанке и полу обосновались черные ящики, что в них лежало — до сих пор не знаю. Вернее, тогда меня даже не интересовало содержимое этих ящиков. Однажды мы ходили в соседнюю деревню смотреть пьесу — называлась она то ли «Ло шань цзи», то ли «Лун фэн мянь»[3] — точно не помню. Когда мы вернулись, тетушка попросила нас рассказать ей о представлении. Мы наперебой бросились излагать увиденное, но у нас получалось как-то нескладно.

Тетушка Сунь выслушала наш рассказ, спокойно сжимая трубку в зубах, потом для нас, а может быть, и для себя, тихо пропела ту самую песню, героиня которой боялась выходить замуж за кузнеца. Когда она закончила петь, все мы засмеялись. Помню, моя сестра еще сказала: «Какой у тетушки красивый голос!»

Тетушка тоже смеялась.

Мне вспомнилась частушка, распространенная тогда среди деревенских ребятишек:

Частушка звучала типично по-детски. Но трудно сказать, детьми ли она слагалась, поскольку в ней точно подмечались особенности трех Орхидей. Разве могут дети иметь способности к такому обобщению? Одна из трех Орхидей по гороскопу была Лошадью, вторая — Козой, а третья — Обезьяной. Когда им стукнуло по десять с лишним лет, стало совершенно непонятно, кто из них старше, а кто младше. Все они выглядели привлекательно. Третья Орхидея казалась чуть красивее, но от природы не могла говорить. Вторая много ела и кончиком языка постоянно облизывала губы. Старшую Орхидею, несмотря на возрастное первенство, младшие сестры часто доводили до слез: она вела себя, как ребенок.

Из трех сестер мне больше всех нравилась плакса Старшая Орхидея. Вероятно, потому, что я тоже любил похныкать. Никаких симпатий я не испытывал лишь к Третьей Орхидее, но вовсе не из-за ее немоты, а оттого, что взрослые в шутку надо мной прочили ее мне в жены. Скажу честно, не по сердцу была она мне! Зачем мне немая?! Поначалу она приглянулась мне, но тогда я думал, что женитьба — дело в высшей степени дрянное. А может быть, возымел действие страх перед будущей взрослой жизнью.

Когда нам исполнилось лет по семнадцать-восемнадцать, мы вдруг начали отдаляться друг от друга; сестра иногда еще ходила к ним поиграть, а я — нет. Однажды я увидел, как тетушка Сунь разговаривала с отцом у нас во дворе, сердце мое запрыгало, и я подумал: уж точно тетушка Сунь сватает за меня одну из трех Орхидей. Каждая из них выглядела милашкой, но Третья Орхидея не могла говорить, а это как-никак серьезный недостаток, поэтому она мне не годилась. Вторая Орхидея отличалась острым язычком: когда начинала ругать кого-нибудь — словно отменно заточенным ножом споро резала овощи. В ней я тоже не усматривал великой ценности. А вот на Старшей Орхидее я бы женился. С длинной косой, с кротким и мягким характером она подходила мне больше других. В тот день отец пилил дрова и одновременно беседовал с тетушкой. Погода стояла теплая, опилки сияли желтизной, по лицу отца тек пот. Тетушка говорила с ним достаточно долго, а затем удалилась. И едва я вышел из дома, сразу почувствовал на себе какой-то особенный взгляд родителя.