— Работу можно сменить, — снова заговорил Симон, положив руку на плечо племянника. — Семеро уже работают на кораблях.
— Работу можно. Но не все остальное! — возразил Бэтист.
Еще полсотни шагов. Все временное лишь тем и хорошо, что оно откладывает наступление постоянного. Будущее уже не кажется неопределенным, что тем самым делает Кэлшот ненавистнее Пенделла. Придется тут жить и, без всякого сомнения, здесь же умереть. Когда Бэтист подошел к кабине телефона-автомата, установленной на обочине шоссе, из нее бросились наутек два сорванца, которые баловались с трубкой.
— Это не наши, — заметил Симон.
Ведь тристанцы, тоскующие в своих комнатах, не пользуются телефоном. Да и кому им звонить? Перейдя шоссе, Симон проходит мимо гаражей, где на стенах еще заметны знаки «Эм-Ти-Флайт». Решетчатые ворота распахнуты. Перед часовней святого Георга с выкрашенной фиолетовой краской крышей, которую задевают ветки вишневого дерева, прохаживается взад-вперед отец Клемп в компании отца Рида, приходского священника из Фоули: вытягивая шеи, они дружески кивают друг другу и снова прячут подбородки в белоснежные воротнички, словно подводящие черту под их разговорами. На улицах и перекрестках деревни почти никого; только от двери к двери снуют женщины в домашних туфлях, кто держа на руках грудного ребенка, кто неся вскипевший чайник. Симон подошел к доске объявлений, чья застекленная деревянная рама заперта на ключ.
— Посмотрим, что новенького, — говорит он. Множественное число он употребил из вежливости:
Бэтист читать не умеет. Дядя сквозь зубы читает ему объявления. Два свадебных: одно Тони и Бланш, которым не придется жить в своем тристанском доме; другое Поля и Ти, которые могут миновать один этап, раз им уже не нужно строиться. Извещение о плате за квартиру, что будет взиматься только со второй получки. Извещение по поводу списков избирателей, где сообщается, что и «Кэлшот, являющийся отныне местом постоянного жительства, подлежит действию закона об избирательном праве». Наконец, пришпиленная четырьмя кнопками картонка с предложением завода по производству холодильников в Лаймингтоне — «для упаковки продукции требуются пятнадцать молодых женщин или девушек…».
— Я пошлю Эми, — замечает Бэтист.
Но тут Симон, заметив еще одно, последнее объявление, выругался:
— Черт побери! Опять эта их писанина…
И, помрачнев, Симон быстро зашагал к выделенному ему в конце Аллеи Лип — почти напротив коттеджа Бэтиста — дому, где он живет вместе с матерью, старейшиной тристанской общины. Но ни Симон, ни Бэтист не прошли и полдороги. Из приоткрытой наружной двери одного дома, ничем не отличающегося от всех остальных, стоящего строго вровень с домами Э 22 и 24, высовываются борода и рука.
— Эй, Симон, и ты, Бэтист! Вы нам нужны.
Это Роберт, который изловил двух членов Совета. Тристанский совет, лишенный полномочий, больше не заседает. Совет у тристанцев территориальный, а в Хэмпшире есть свой, который не будет считаться ни с решениями, ни с пожеланиями людей, ставших гражданами графства. Это одна из немаловажных сторон интеграции, лишающая Уолтера всякой власти. Но в общем Кэлшот остается свободной коммуной.
Дядя и племянник сворачивают, следуют за Робертом в дом, где их встречают обычным «как поживаете?». Здесь и Уолтер, попыхивающий трубкой. И его брат Абель. И Нед. И толстая Агата, закутанная в платки. И еще несколько человек. Все они сидят вокруг фарфорового чайника из Гонконга, носик которого словно удлиняет струйка пара. По чести говоря, на донышках половины чашек — шотландское виски. Симон берет бутылку, наливает себе «штрафную»; он всегда выпивал только по субботам. Роберт подает ему вечернюю газету:
— Видел?
На второй странице красуется длинный заголовок «Тристанцев учат заполнять анкеты», под которым весьма заумно, прибегая к праву и догме, проводя различие между именем личности и юридическим оформлением ее существования, Филипп Хэклетт объявлял невероятным, что в середине XX века на божьем свете еще могут жить — наряду с папуасами и пигмеями — британские подданные без документов.
— Я знаю, — сказал Симон, — что нас еще не было на свете. Ведь мы не могли доказать, что мы — это мы.
— Англичан пятьдесят миллионов, — ухмыльнулся Абель. — Здесь слишком много народа — всех не упомнишь.
Лица присутствующих очень серьезны, но из-под прищуренных век сверкают устремленные на «говоруна» глаза. Валяй, Симон, побрызгай чуть-чуть слюной, чтобы вызвать у своих людей иллюзию, что они те, кем когда-то были! Бутылка снова идет в ход. Симон, налив себе четверть чашки, залпом выпивает виски и говорит вполголоса:
— Дикари! Вы что же думаете? Вы, мол, теперь в цивилизованной стране. Во что завертывают любой товар, если хотят сделать его привлекательным? В бумагу. Что в стофунтовой банкноте в тысячу раз дороже золота? Бумага. В книжке, газете, афише кто вас учит всему? Бумага. Вот он говорит, что его зовут Уолтер Беретти. А чем он это докажет? Даже у собак в Англии есть родословная, заверенная печатями…
— Хватит шуток, — прерывает его Уолтер. — Наши списки — это все, что у нас есть. Мы приехали сюда совсем голые, безо всего.
— Нас тут быстренько приоденут! — подхватывает Нед. — Нам пятерым — детям, жене и мне — для школы, завода, мэрии, страховки и всего прочего пришлось заполнить тридцать пять анкет.
— А это еще не все, — заметил Фрэнк.
— А что еще надо? Спасите! — заорал Бэтист.
Но тут Агата протягивает руку и сует под нос Симону какой-то еженедельник, где выделяется фото совершенно лысого человека, «знаменитого биолога Конрада Холенстоуна из лаборатории университета в Ньюкастле». Симон, как заведено, тут же начинает читать вслух:
«Ученые интересуются Тристаном. Если верить докладу, опубликованному после их отъезда из Пенделла, молва о здоровье островитян оказалась преувеличенной. Кроме часто встречающейся астмы, у них было обнаружено несколько больных пигментарным ретинитом — тяжелое заболевание, вызываемое рецессивным геном, который активно развивается в условиях инбридинга. Профессор Холенстоун предлагает воспользоваться счастливым случаем, каким является для науки наблюдение за изолированной эндогенной группой. Он намерен просить островитян согласиться пройти серию тестов и осмотров, интерес которых для исследования генетики человека очевиден».
— Журналисты, врачи, все без исключения принимают нас за подопытных кроликов! — возмущается Симон.
Но толстая Агата, у которой душа доброй девочки-скаута, так испуганно вздрагивает при этих словах, что ее чайная ложечка падает на пол. Она нагибается за ней, и сквозь бахрому ее шали просачивается хриплый голос:
— Отказать мы не можем. Когда нам так помогают, разве удобно отказываться?
— Она права, — сказал Роберт. — Меня тоже очень злит, что я только все получаю и ничего не даю.
— Может, поговорим о вечерней школе, — предложил Нед. — По-моему, ты нас для этого и собрал?
— Сейчас поговорим, — ответил Уолтер.
Его что-то смущает. Община всегда считала себя привилегированной, этакой мудрой избранницей в гавани спасения. Но разве будешь отрицать, что в Англии ее члены стали всего-навсего неумелыми поденщиками? Их умение все делать, их опыт больше ни на что не годились, обрекая тристанцев на роль чернорабочих. Как ни закрывай на это глаза, проблема остается.
— Того, что мы знали, — начал Уолтер, — нам хватало! Но нам не хватало того, чего мы не знаем. Тем хуже для нас, стариков! Но у молодежи вся жизнь впереди. Им необходимо переучиваться. Инспектор по труду заходил в бюро, чтобы записать фамилии всех парней от восемнадцати до тридцати лет, женатых и холостых. Говорят о стаже…
— Внимание! — прервал его Симон.
Он уже не улыбался, он принял совсем другой тон, встал и повторил:
— Внимание! Вечерние курсы — это отлично, и не только для молодых. Но если парней отправят в центры, то затем их будут устраивать куда угодно. Это означает распад общины. Надо знать, чего мы хотим. Разве можно отделять их будущее от будущего общины? По-моему, они неразрывны. Конечно, если вы думаете, что мы все-таки растворимся, как сахар в воде…
