С основательностью тренера гребной команды он растолковывал Морану, какую им следует принять позу во время полёта. Таунс, лёжа в тени, прислушивался к монотонному голосу.

— Я сделал разметку на фюзеляже, мистер Моран, где нужно закрепить гнёзда для пассажиров. Полагаю, вам это понятно. Это довольно просто.

— Я понял. — Вести с ним диалог в таком духе было нетрудно, коль скоро вы усвоили, что не аллах, а Стрингер — единственный бог в этом пустынном аду. Надо только тщательнее выбирать слова и произносить их как можно почтительнее. Может, Стрингер и не хотел сказать: «Так просто, мистер Моран, что даже вы способны понять», — но хотел или не хотел, ответ мог быть только один. Последние два дня парень как в лихорадке, и его лицо — даже это лицо школьника — заметно осунулось: отсутствие воды и пищи тело возмещало нервами. Одно неверное слово Таунса — и он взорвётся, и «Феникс» никогда не взлетит.

— Сегодня ночью мы установим гнёзда, — продолжал Стрингер. — Днём я проверю рычаги управления. — Он снял очки. Закрыв глаза, прислонил голову к фюзеляжу, и Моран увидел, как расслабляется его лицо: конструктор напоминал сейчас монаха, погружающегося в медитацию.

Штурман тихо спросил:

— Так мы можем рассчитывать, что улетим в воскресенье?

— Не вижу ничего такого, что могло бы нам помешать.

«24-е сутки. Кончилась последняя вода. Сегодня утром выдачи не было. Работа продвигается, но все мы слишком ослабели, чтобы радоваться. Просто надеемся как-то продержаться».

Больше, кажется, писать было нечего. Обычно он упоминал об Альберте, но сегодня не нашёл ничего достойного внимания. Три дня назад он попробовал описать того Альберта, которого увидел там, у верблюжьего трупа, но не нашёл слов. Дневник ведь для того, чтобы записывать события. Сам он никогда не забудет длинный костлявый нос Альберта и его вопль в тот момент, когда он почти на лету схватил стервятника и голыми руками свернул ему голову, а потом крутил над собой чёрную массу перьев, продолжая издавать страшный воинственный клич. В этот миг лицо Альберта преобразилось. Это было похоже на некое символическое действо — что-то вроде Георгия и Змия, Добра и Зла, человека, побеждающего чёрного ангела смерти. Но в дневнике так не напишешь — покажется высокопарным.

Было ещё кое-что, чего он не смог описать в дневнике: выражение лица бедняги Альберта, после того как они в течение шести часов «дистиллировали» кровь. Трубка выпустила немного пара, давшего с напёрсток воды, и замолкла. Альберт снял трубку, сунул в испаритель палку и вытащил её, покрытую чем-то вроде чёрной патоки.

— Не пойдёт, Дейв. Не пойдёт…

Содержимое попросту свернулось. Пришлось уговорить Стрингера отдать им треть охлаждающей жидкости из левого бака, оставив самый минимум для полёта. Сейчас она дистиллировалась. Уотсон отполировал несколько дюралевых панелей, чтобы фокусировать солнечные лучи на затенённой стороне испарителя. Жидкость кипятилась с понедельника и пока дала лишь четыре бутылки пригодной для питья воды — мало, но все же кое-что.

Итак, их экспедиция прошла впустую. Даже мясом верблюда они воспользоваться не могли — самая малость вареного мяса десятикратно усилила бы жажду. Ну что ж… Вот и все, о чем можно сказать. В воскресенье, если повезёт, их здесь не будет. Об этом лучше не думать. Если слишком чего-то хочешь, то можешь быть уверен — его не будет. Многое может случиться до воскресенья. Может не завестись мотор. Может настолько ослабеть Таунс, что ему будет не по силам управлять рычагами. Может ошибиться Стрингер. Об этом лучше не думать. Вообще, незачем думать — надо просто лежать не двигаясь весь день и притворяться, будто не чувствуешь, как из тебя выходит последняя влага, даже в тени. А ночью все силы отдавать работе — и верить в Стрингера.

Он глянул на Альберта, забывшегося в глубоком сне. На измятом обожжённом лице клювом торчал костистый нос. Бедный Альберт — сегодня он чуть не надорвал себе сердце, пытаясь объяснить обезьянке, что воды больше не будет.

Уотсона разбудил кошмар: ему приснились бурые с золотыми головами змеи, которые превращались в ремни портупеи. Должно быть, на какое-то мгновение у него оборвалось дыхание — оттого и проснулся. Работавшие, как кузнечные меха, лёгкие шумно вдыхали сухой жаркий воздух. Из разбитого носа опять сочилась кровь, к нему было больно прикоснуться.

Со вчерашнего дня его начали мучить сомнения, что не все будет устлано розами, даже если он и выберется отсюда.

— Итак, было два случая, когда капитан Харрис покидал базу без вас?

— Да, сэр.

— В первый раз вам пришлось остаться, потому что вы растянули лодыжку. Во второй раз, утверждаете вы, капитан Харрис приказал вам остаться на базе для охраны гражданских лиц на случай, если ему не удастся возвратиться после своей миссии?

— Да, сэр.

— Почему же тогда в первом случае он не приказал вам остаться на базе, чтобы охранять гражданских лиц? Чтобы выяснить истинные обстоятельства смерти офицера, мы вынуждены спросить вас, почему он не отдал вам приказа оставаться на базе в обоих случаях? Далее, все гражданские лица были мужчины, привычные к условиям пустыни, среди них не было ни женщин, ни детей. Таким образом, мы сомневаемся в факте — как он изложен в ваших показаниях, — что капитан Харрис приказывал вам оставаться на базе. Не могли бы вы разъяснить этот пункт, сержант?

— Я не должен был подвергать сомнению отданные мне приказания, не так ли?

— Но разве вы не спрашивали самого себя, мысленно, почему капитан Харрис приказал вам следовать за ним в первый раз, а во втором случае дал команду оставаться на месте?

— Не могу точно ответить, сэр. Не помню.

Для них это будет не ответ. Ему припомнились и другие несообразности. Тут они на него и насядут. К тому же они узнают имена всех других, особенно Таунса. История попадёт в газеты, что-то вроде: «Как нам удалось выжить в пустыне». Они порасспросят Таунса — с какой стати ему его выручать? Уже сейчас расквасил нос.

Да, впереди вряд ли ждут розы.

Вечером произошло то, чего уже три дня опасался Моран, с того самого момента, как вновь забрезжила надежда.

Перед закатом остановился генератор. Из кабины вышел вспотевший Тилни. Его пошатывало, но он справился со слабостью и доложил об этом Стрингеру. Включили рабочий фонарь. Луна ещё не взошла, и от бесконечной пустынной ночи их отделяло лишь небольшое пятно света. Сегодня острее, чем обычно, давила пустыня, её размеры и молчание. Стрингер обещал, что к воскресенью самолёт будет готов, а завтра пятница. Уже в эту ночь они намерены оборудовать места для команды — последняя большая работа перед тем, как Стрингер проверит все узлы, и даст добро. Конечно, питьевой бак теперь сухой, и вряд ли можно рассчитывать на росу, но в испарителе уже много часов булькает охлаждающая жидкость, потихоньку наполняя бутылку. Процесс шёл медленно, слишком медленно. Имей они даже тысячи галлонов жидкости, все равно умерли бы от жажды, а смесь все продолжала бы кипеть, но то, что вода производилась непрерывно, было для них психологическим оружием против отчаяния.

Теперь они приходили в отчаяние другого рода — отчаяние, проистекавшее от опасений, что «Феникс» не взлетит, а если и взлетит, то все равно разобьётся. Теперь когда они подходили к цели, она мало-помалу обретала очертания миража. И только один из них ничего не страшился.

— Я уже объяснил мистеру Морану, чем мы занимаемся сегодня. Проблем пока нет, но если вам все же что-то неясно, спрашивайте у него.

Конструктор окинул их холодным взглядом, и Морану припомнилось время, когда Стрингер вовсе ни с кем не разговаривал, переложив эту обязанность на него.

— Готова бутылка. Сделаем по глотку. Вы не против, Стрингер? — спросил Моран.

Возражений не последовало. Таунс предельно аккуратно разлил воду. Каждому досталось по нескольку глотков, и они держали их во рту, стараясь насытить хотя бы пересохший язык.

Минутой позже Таунс обратился к Стрингеру: