Поздно. Глаза закрывай и спи. Мама сказала — хватит.

Слышишь, зубастые звери-сны лезут из-под кровати?

Клацают когти, скрипит хитин, гложет в подбрюшье голод.

Значит, настала пора идти в светлый янтарный город.

Ночь — это время для тех, кто смел. Ты не боишься, мальчик?

Рыба-луна вынимает мел, станет дорогу пачкать.

Нам заблудиться никак нельзя в мороке серых буден.

Главное, ты не смотри назад — мамы с тобой не будет.

Ну, собирайся — чего ты ждешь? Видишь, вдали над башней

Радужный мостик рисует дождь — теплый, почти домашний.

Лето настало еще вчера, вечером будет праздник.

В палевом небе шалят ветра — змеев бумажных дразнят.

В окна мансарды — медовый свет, можно черпать руками.

Только… отсюда дороги нет, чтобы обратно. К маме.

Они смеются — ты тоже слышишь? Они нас делят на инь и янь, зовут молиться, гулять по крышам, в кусты заталкивать свой рояль, гореть в кострах фанатичной веры, тонуть в болотах любви слепой… Они измажут полнеба серым, а что достанется нам с тобой? В кладовке заперты банки с краской, я знаю место, где спрятан ключ, но ты читаешь ребенку сказку, а я расплакаться не хочу.

Они меняют свои расклады и прячут козыри в рукава, а мы так громко кричим "не надо", что глушим собственные слова. Они, эстетствуя, строят замки, разносят хижины в пыль и грязь. Внутри на стенах — стальные рамки, куда нас втиснули, не спросясь, а мы стремимся обратно слиться, сдирая кожу об их края. Искрится сон на твоих ресницах, в котором царствует злой ноябрь, в котором стылый прозрачный воздух пластает горло осколком льда. Еще немного — и будет поздно, и мы разделимся навсегда.

Они, конечно, совсем не злые, им вечность высветлила глаза. Они сжигают свои мосты и боятся даже взглянуть назад, где было (не было? было?) счастье, и поцелуи до вспухших губ, и подвозивший бесплатно "частник" до забегаловки на углу, где крепкий кофе горчил полынью и звезды падали с люстры вниз…

И мы, которые были ими, еще пытаемся вновь срастись.

Сентябрь убитое лето под ребра пнул

И походя плюнул дождем на остывший труп.

Я буду водой, принимающей форму пуль,

Стремиться к мишени измученных жаждой губ.

Осеннее солнце сбивает ногой прицел,

Трамбует фундамент из листьев под первый снег.

Обрывком тумана свернусь на твоем лице,

Непрошеной лаской дразня неподвижность век.

Кого ты зовешь в полупьяной ночной тоске?

Какая там Герда? Опомнись и не смеши.

Я капелькой пота блесну на твоем виске,

Срываясь в бокал, где налит недопитый джин.

Осколок не вынуть — не мучай врачей, мой друг.

Дырой в миокарде не вылечить эту боль.

Ты просишь вернуться в горячечном, злом бреду

Свою королеву. Не плачь. Я всегда с тобой.

Забыты имена чудовищ и царей,

Которые порой чудовищней чудовищ.

Бессмысленно брожу у мертвых алтарей,

Мусолю "Captain Black" и жду, что ты откроешь.

Левиафан глубин, отравленных тоской

(В клепсидру на столе стекает желчь столетий),

Ныряю с головой в пылающий восток

И утренней звездой всплываю на рассвете.

Я — нелюбимый сын. Я проклят и распят,

Паршивая овца, источник зла и блуда.

Куда мне до тебя, единокровный брат,

Рожденный для небес из смертного сосуда.

Я искушал? Тебя? В пустыне? Не смеши,

На эту дребедень давно не ловят души.

Хотел поговорить. С чего-то я решил,

Что я смогу помочь, а ты умеешь слушать.

Любовь? А что — любовь? Смесь меда и дерьма,

Неодолимый яд по воспаленным венам.

Я пробовал. Теперь я сам себе тюрьма,

И узник, и палач… Давай-ка сменим тему.

Зачем я приходил? Ну в общем-то не суть.

Нам нечего сказать друг другу, да, братишка?

Но если вдруг тебе однажды… нет, забудь.

Мне хватит и любви. Надежда — это слишком.

Маренго ночи в оконной рамке… Ваш ход, маэстро, не будем мешкать.

На белом поле рыдает дамка — ей так хотелось обратно в пешки.

Е2-Е8 — как имя бога. Пространство давит до нервной дрожи.

Свободы тоже бывает много, когда игру прекратить не можешь.

Колючий ужас стегает плетью, кураж по венам, как щелочь, едкий:

Упасть с обрыва — почти взлететь, и… вернуться снова на ту же клетку.

Четыре вправо, четыре влево, но выбор, в общем, довольно скуден —

На плечи валится небо-невод, сплетенный богом из пыльных буден.

Обнимет, спутает лживой лаской, сотрет из памяти боль финала.

Былое горе проворной лаской скользнет внутри от конца к началу.

Е2-Е8. Снаружи вьюга. На кухне Гретхен печет картофель.

Со скукой глядя в глаза друг другу, играют Фауст и Мефистофель.

Перестань, малыш, рыдать, перестань.

Эта жизнь — как увертюра с листа,

Как вслепую по-над пропастью шаг,

Наудачу, наобум, не дыша.

Знаешь, солнышко, уж так повелось —

Бьет любовь копьем под ребра насквозь,

До убийства, до тюрьмы, до креста,

До засунутого в рану перста.

Тише, милый, постарайся уснуть.

Божьи мельницы твой выбелят путь

Через тернии предательств и лжи

В светлый дом, где ты останешься жить.

Не болит уже? Вот видишь, дружок.

На судьбу кладу последний стежок.

Только пеной по губам — тишина:

"Он же маленький! Не надо, не на…"