Джонатан босиком прошлепал по каменному полу нефа, увенчанного высоким сводчатым потолком. Свет из верхнего ряда окон, освещающего хоры, чрезвычайно нравился Джонатану. При таком свете весь интерьер погружался в мягкий полумрак, а большие пространства оставались и вовсе неосвещенными. По вечерам можно было включить внешнее освещение, и тогда освещенные снаружи витражи образовывали на стенах цветовой коллаж. Этот эффект был особенно приятен, когда шел дождь и цветные блики плясали и зыбились на стенах.
Он открыл царские врата и поднялся на две ступеньки к бару. Там он смешал себе мартини и принялся с удовольствием его потягивать, локтями упершись в стойку позади себя и разглядывая свою обитель с гордостью и удовлетворением.
Спустя некоторое время ему очень захотелось побыть со своими картинами, и он спустился по винтовой каменной лестнице в подземелье, где разместил свою коллекцию. Полгода он работал по вечерам, выкладывая пол и обивая стены панелями из итальянского палаццо времен Возрождения. По пути из палаццо до дома Джонатана эти панели украшали залу особняка одного нефтяного барона на северном побережье.
Джонатан запер за собой двери и включил свет. Стены заиграли цветами Моне, Сезанна, Утрилло, Ван Гога, Мане, Сера, Дега, Ренуара, Кассат. Он медленно прошелся по подземелью, мысленно приветствуя каждого из столь любимых им импрессионистов и всякий раз вспоминал те трудности, – а подчас и опасности, – которые ему пришлось преодолеть, чтобы стать владельцем тои или иной картины.
Мебели в подземелье, сравнительно с его размерами, было довольно мало: удобный диван неопределенного периода, кожаный пуф с ременными ручками, предназначенными для того, чтобы перетаскивать пуф от одного полотна к другому, открытый железный камин, называемый “франклиновским”, возле которого стоял итальянской работы сундук с запасом сухих кедровых поленьев, и фортепиано – творение Бартоломео Кристофоре. Этот инструмент Джонатан отдал в реставрацию, а потом нередко играл на нем – с большой виртуозностью, хоть и без особого жара. Пол был покрыт совершенно божественным кашанским ковром 1914 года – это был единственный “восточный” предмет в доме Джонатана. В углу, неподалеку от камина, располагался небольшой письменный стол, за которым Джонатан по большей части и работал. Над столом, совершенно не гармонируя с убранством комнаты, были беспорядочно налеплены фотографии – примерно с десяток. Эти бесхитростные фотографии запечатлели разные эпизоды в горах. На лицах альпинистов, застигнутых камерой врасплох, застыли нелепые или по-мальчишески шутовские выражения. Эти отважные люди не могли не смущаясь смотреть в объектив и свою неловкость маскировали всякими смешными выходками. На фотографиях по большей части был изображен сам Джонатан со своим постоянным партнером по связке, Беном Боуменом, по прозвищу Биг-Бен. Этот самый Биг-Бен, до того как увечье вывело его из строя, успел покорить все крупнейшие вершины мира с присущей только ему одному неэлегантностью. Бен попросту молотил гору, покоряя ее исключительно за счет своей колоссальной физической силы и непобедимой воли. Они составляли необычную, но чрезвычайно сильную связку – лукавый тактик Джонатан и Бен, сущий буйвол, способный “забодать” любую гору.
Только на одной фотографии был человек из долины. В память о единственном своем друге из мира международного шпионажа Джонатан сохранил снимок, на котором криво улыбался в объектив покойный Анри Бак. За смерть Анри Джонатан еще отомстит.
Он сел за стол и допил мартини. Потом он достал из ящика стола небольшой пакетик и набил его содержимым чашу узорного кальяна, который он поставил на ковер перед своей Кассат. Джонатан уселся на кожаный пуф. Он сгорбившись курил, лаская поверхность холста все более отрешенным взглядом. Затем, как иногда случалось, из ниоткуда пришла мысль, что всем укладом своей жизни – университет, искусство, дом – он обязан бедняжке мисс Офель.
Бедная мисс Офель. Увядшая, трепетная, хрупкая старая дева. Мисс Офель с чесоткой в промежности – про себя он ее иначе не называл, хотя у него хватало ума вести себя со скромностью и благодарностью, когда она навещала его в колонии для несовершеннолетних. Мисс Офель одиноко проживала на окраине Олбани в особняке, являвшем собой памятник безвкусице викторианской поры. Она была последней представительницей рода, богатство которого взросло на удобрении, перевозимом по каналу, соединяющему озеро Эри с Гудзоном. После нее никаких Офелей не было и не будет, и тот скромный инстинкт материнства, которым обладала мисс Офель, целиком растрачивался на кошечек, птичек, собачек с приторными именами. Однажды ей пришла в голову мысль, что благотворительно-воспитательный патронаж, возможно, развлечет ее и, несомненно, будет угоден Богу. Но у нее не хватило духу ходить по трущобам, где пахнет мочой, и гладить детишек по головкам, где очень даже могут водиться гниды. И поэтому она попросила своего адвоката подыскать ей какого-нибудь несчастненького поприличней. И адвокат подыскал ей Джонатана.
Джонатан в это время был в колонии, куда попал за попытку решить проблему перенаселения Норт-Перл-Стрит путем сокращения числа жителей этой улицы на двух задиристых мальчишек-ирландцев. У этих мальчишек хватило глупости на следующее умозаключение: раз все учителя школы № 5 в восторге от ума и сообразительности Джонатана, то этот самый Джонатан несомненно является “пидорасом”. Джонатан был значительно меньше их, но нанес удар, пока соперники еще говорили “Да че ты?”. К тому же он не оставил без внимания те преимущества, которые дает в ближнем бою восемнадцатидюймовая свинцовая труба – эту трубу он заранее присмотрел в тупичке. Прохожие вмешались и спасли жизнь юным ирландцам, чтобы те и дальше могли задираться – но уж красавцами им стать было не суждено.
Когда мисс Офель посетила Джонатана, она нашла, что он мягок и вежлив, эрудирован и наделен своеобразной привлекательностью: кроткие глаза и тонкое лицо свидетельствовали, наряду с прочим, что он бесспорно “приличен”. Когда же она узнала, что Джонатан такой же беспризорник, как и ее щеночки и птички, все было решено. Как только Джонатану исполнилось четырнадцать лет, он поселился в особняке Офелей. После ряда тестов на умственное развитие и профессиональные склонности им занялась целая армия частных учителей, которые натаскивали его к экзаменам в университет.
Каждое лето в целях расширения образования мисс Офель брала его с собой в Европу, где у него выявился природный дар к языкам и – что для него самого оказалось куда более важно – пробудилась любовь к Альпам и альпинизму. В честь его шестнадцатилетия было устроено скромное – на двоих – торжество с шампанским и птифурами. Мисс Офель слегка захмелела, пустила слезу по поводу своей никчемной жизни и сделалась очень-очень ласкова к Джонатану. Она обняла его и поцеловала своими увядшими губами. Потом она обняла его покрепче.
К утру она придумала для этой процедуры нежное названьице, и после этого почти каждый вечер смущенно просила Джонатана сделать “это” – ради нее.
На следующий год, выдержав целый залп экзаменов, Джонатан, в возрасте семнадцати лет, поступил в Гарвард и закончил его в девятнадцать. Незадолго до получения Джонатаном диплома мисс Офель тихо скончалась во сне. На ее неожиданно маленькое наследство Джонатан продолжил образование и время от времени предпринимал поездки в Швейцарию, где у него уже стала складываться солидная репутация в альпинистских кругах.
По чистой случайности он устроился на лето в помощники к одному профессору-искусствоведу, который составлял каталог собрания произведений искусства, оставшихся после конфискации нацистских кладов по окончании войны и после того, как сливки с этих повторно украденных сокровищ снял один американский газетный магнат. Кое-что с барского стола перепало и университету – как подачка для умиротворения совести нации. Надо сказать, что эта самая совесть тогда только что оправилась от уничтожения Хиросимы – без какого-либо заметного ущерба для себя.
