– Нет, тебя нет! Осталась лишь одна мысль в капельки сущности, – изрёк мальчик и повернув голову, посмотрел на меня своими серо-зелеными глазами, да вновь нахмурил нос. – Еще миг и ты исчезнешь, уйдешь в никуда, превратишься в ничто… Как жил– никак, незачем, так и испаришься. Останусь лишь я! Я тот, который умел жить, умел быть счастливым и не запирал себя в узкие рамки подданных этой планеты Земля!

Я ошарашено смотрел на мальчика, и думал, что он прав, такому несчастному глупцу который не смог прожить правильно, который загнал себя в узкие рамки подданного этого государства, который не видел почки, веточки, листочки, который не видел приход весны и осени, такому, который не помнит первое слово сына и незачем жить… ни там, на планете Земля в людском облике, ни здесь в этой бестелесной сущности. А потому, я тяжело вздохнул, последний раз глянул на мальчика, оный широко улыбаясь, подсекал рыбу, и, лопнув, словно мыльный пузырь, распался на множество частичек, каковые не могли думать, а, следовательно, не могли быть несчастными.

Каждый человек сам для себя избирает веру и путь. Каждый человек сам решает верить ли ему в Христа, Аллаха, Будду, ДажьБога, сам решает, попадет ли он после смерти в рай, ад, Ирий-сад, Пекло или превратится в ничто. И каждый из нас, наделенный свободным разумом, правом предоставленным Богом, эволюцией и конституцией выбирая тот или иной путь, идет по нему или сворачивает тогда когда пожелает, поумнеет или повзрослеет.

Помню, как я впервые увидела службу в православном христианском храме….

Оговорюсь сразу, моя вера началась в храме и там же, в храме, закончилась… но обо всем по порядку.

И так, впервые службу в православном храме я увидела в детстве. Мне тогда было не больше пяти лет. Уж, я и не знаю, зачем мы с мамой зашли в храм, ведь я родилась и росла в атеистической семье, впрочем, как и в атеистической стране. Тогда я жила в далекой среднеазиатской республике, и жили мы мирно и славно, а возле большого сельскохозяйственного рынка стоял этот самый с тремя голубыми куполами храм. Он был обнесен белым, бетонным забором и прятался в зарослях высоких, с могучими стволами, дубов укрытых тенистой кроной темно-зеленой листвы. И как-то раз, то был наверно праздник, мы с мамой зашли в этот храм…

Помню было не очень много людей, зато много было духовенства, обряженного в золотые одеяния. Они так ярко блистали этими драгоценными переливами, что поразили не только мой детский взор, ум, но и душу…

И наверно, именно тогда я и уверовала в Бога, Господа Иисуса Христа– Творца и Спасителя!

Ну, а так как я росла в атеистической семье, впрочем, как и в атеистической стране, то очень долгое время я хранила эту веру в своей детской душе, надеясь наверно вскоре уверовать по-настоящему.

Наконец я подросла, а моя страна изменилась так кардинально, что внезапно стало модно верить, креститься и вешать на грудь кресты, не только золотые, но и медные, и алюминиевые. Стало модно ходить в церковь, покупать иконы, кланяться священникам.

И я не отставала от веяний моды, но если честно (вы же помните) в душе я хранила веру, и любовь к Господу, а когда моя подруга привезла с Киево-Печерской Лавры маленькую иконку, размером семь на пять, с изображением Матери Христа, я начала молиться. Однако тогда, я была очень юная, молитвы наизусть не знала, поэтому обращалась к заступнице всех русских простыми словами, и как-то так по простому просила всякую мелочь: здоровья, успешной сдачи экзаменов, мира в семье и стране… То были юношеские просьбы, те самые которые можно не исполнить и ничего с тобой не случится, а потому-то мне все время отказывали в этих мелочах, и потому как я была еще в нежной юности, не сильно обремененная жизнью, то я и не обращала внимания на эти отказы.

В семнадцать лет я покрестилась и была очень счастлива. Еще бы, теперь я стала совсем близка к нему, к Христу, к Спасителю и Творцу… И мне казалось теперь то он меня непременно услышит и дарует мне здоровье, поступления после школы в институт и самое главное мир моей стране. Впрочем я была все той же юной, а потому просила о мелочах, которые Господу можно было бы и не выполнять… потому как я и не замечу… И мелочи те не выполнялись, а я пока и не замечала этого.

В тот самый миг, когда я учила молитвы и обращалась к иконе двадцать на пятнадцать с изображением Владимирской Богоматери, произошел развал моей огромной страны.

И мы, русские, внезапно стали лишними в тех самых среднеазиатских республиках, которые наши деды и родители строили своими руками…!

Мы стали не просто лишними, а точно, красной, трепещущейся на ветру и раздражающей материей, для злобно бьющего копытом по земле быка, некогда братского народа.

А потому, нас культурно попросили убраться, что мы незамедлительно и сделали.

Мы продавали за бесценок квартиры, дома, дачи… Мы собирали в небольшие контейнера личную одежду, кой– какие ценности и остатки еще не распроданного имущества и отправляли куда-то к «черту на Кулички» – ох! ох! ох! Прости Господи, за поганое слово!!!

Короче говоря, отправляли в какие-то небольшие деревни, села, станицы, провинциальные городки…

Мы уезжали не просто семьями, а несколькими семьями и ехали туда, где нас не ждали, где мы были не нужны… и где долгие годы мы считались чужими, пришлыми.

Мы, все, русские люди, вынужденные переселенцы… беженцы… те несчастные, которые покидали квартиры, дома, дачи. Те, которые теряли работу, друзей, знакомых, и место к коему словно приросли корнями. Уезжая мы перерубали те корни, а после на отрубленных местах образовывались гнойные раны, каковые долгие годы болели и из каковых долгие годы текла не только кровь, но и горючие слезы.

Сколькие из нас, из таких вот вынужденных переселенцев, беженцев, выплакали потоки слез, выпили склянки мятного корвалола, сглотнули белые таблетки валидола… получили инсульт, инфаркт, и как итог всему– умерли.

Оторванные от тех мест, где мы родились, выросли, любили и жили, мы не были нужны и тут на исторической Родине. Тут на нас смотрели, как на чужаков, как на неизвестно зачем приблудившихся незваных гостей.

А нам, увы! было некуда деться, некуда идти, ехать, а потому мы оседали в тех деревнях, селах, станицах, провинциальных городках, и точно исчезали, испарялись аль истаивали.

Сколько таких вот, моих друзей, одноклассников терялось, пропадало из виду, будто и не было их никогда, не было никогда их семей…!

Но тогда, я еще была молода, я не замечала этого, и хотя душа моя обремененная одиночеством плакала навзрыд, я продолжала верить в Иисуса Христа, Спасителя и Бога, я молилась и вставая на колени кланялась ему до земли, и той иконе тридцать– на– двадцать, что приобрела в церковной лавке…

А жизнь требовала свое, и, поступив в институт на заочное обучение, я в восемнадцать лет пошла работать, чтобы быть в состоянии не только прожить, но и главное оплатить свое обучение, которое внезапно стало платным.

И я продолжила свою поступь по этой тяжелой, взрослой жизни…

Иногда, когда было особенно тяжело шагать, я говорила самой себе: «Наверно Христос меня очень любит, а потому посылает испытания, проверяя мою веру и любовь». И наверно оттого, что Господь меня так сильно любил, мне приходилось хлебать эти тяготы жизни, и не только духовные, но и физические. А потому, я научилась колоть дрова и уголь, пилить бревна, топить печку, качать колонку и носить воду. Я научилась доить корову, растить кролей, кур, утей, баранов. Я прекрасно копала землю, тягала навоз и руки мои стали крепкими и сильными. Лет в двадцать пять у меня уже были мощными плечи, и если бы мне, на темной дорожке, встретился какой-нибудь бандит, маньяк, он бы со мной вряд ли справился… Я рано вышла замуж, и хлебанула горькую микстуру нелюбимой невестки, хотя я любила мужа, рожала ему детей и никогда, как и положено православной, верующей женщине, не хотела и даже не думала о чем дурном, греховном!