— Ты читаешь те журналы, что покупаешь? — поинтересовался адвокат.

— Какие журналы?

— Те, что с модой.

— Я подписываюсь только на еженедельник «Вы».

— А другие — ты покупаешь в киоске.

— Неправда, мне их одалживают подруги, — синьора подумала, что разговор с мужем входит в обычное русло, с вечными жалобами на ее чрезмерные расходы, расточительность, на удивительную способность сорить деньгами, что, как ни раз на это указывал муж, рано или поздно должно было дать о себе знать.

Но у адвоката на сей раз не было никакого желания распространяться насчет того как она тратила семейный бюджет; а еженедельник «Вы», этот еженедельник, ты его читаешь? — спросил он у жены.

— Конечно, читаю.

— И рубрику Отца Луккезини?

— Иногда.

— А ту, что напечатана в последнем номере, ты ее читала?

— Нет, не читала. А, что?

— Ты прочти ее.

— Но зачем?

— Ты прочти ее, я тебе советую; сама увидишь…

Синьору тут же начали одолевать противоречивые желания; то ей хотелось узнать все сразу прямо на месте. То, в знак протеста против заносчивого поведения мужа, ей хотелось уйти к себе и назло мужу даже не притронуться к журналу. И, наконец, сгорая от любопытства, ей так и хотелось броситься к себе и тут же прочитать эту рубрику. Разумеется, что любопытство, в конце концов, взяло верх, тем не менее, она отказалась доставить удовольствие мужу и выразить свое удивление и интерес по поводу заметки. В результате, адвокат, страстно желавший увидеть реакцию жены насчет заметки, и, желавший выудить у нее кое-какие сведения и подозрения, прождав бесполезно четверть часа, снова позвал жену.

Из туалетной комнаты донесся раздраженный голос синьоры:

— Что тебе?

Адвокат подошел к закрытой двери и тихонько поинтересовался: — Ты ее прочла?

— Нет, — сухо ответила синьора.

— Да ты самая настоящая кретинка! — взорвался адвокат, совершенно уверенный в том, что она уже прочитала рубрику, и, что только ради своего каприза, одного из тех, что нарушали счастливое течение их супружеской жизни, она не пожелала доставить ему удовольствие и обсудить с ним письмо, опубликованное в журнале.

Но зато ему определенно повезло в коридорах суда; а затем прямо-таки феноменальный успех выпал на его долю в городском обществе. В суде поступок адвоката Ланцаротты, моложавого мужчины пятидесяти лет, женатого на женщине двадцати пяти лет, который снял тогу через десять минут после прочтения письма и попросил председателя суда, под предлогом внезапного недомогания, отложить рассмотрение дела, находившегося в повестке дня, был интерпретирован всеми присутствующими соответствующим образом. Аналогичным образом было оценено особое состояние охватившее судью Риверу во время чтения письма: судья без единого звука вернул письмо и словно сомнамбула направился в свой кабинет.

Реакция адвоката Ланцаротты и судьи Риверы тут же была доведена до сведения городского общества; все сходились на том, что у этих двоих были весьма веские причины для опасений, и выражали при этом ехидное сострадание. Но дон Луиджи Амару, неисправимый холостяк, неожиданно спутал все карты, объявив, что в условиях Ланцаротты и Риверы, только в кругу его друзей и знакомых можно было насчитать, по крайней мере, двадцать человек.

— Каких это еще условий? — разом спросило несколько голосов.

Дон Луиджи перечислил их: возраст женщины колеблется где-то между двадцатью и тридцатью пятью годами; она недурна собой; образована, что видно из письма; у нее имеется родственник где-то под сорок лет, приятной наружности, не лишенный обаяния, посещающий или посещавший ее дом; муж — настоящий добряк, ни в чем не перечивший жене, и, не отличающийся большим умом. Единодушное одобрение развернутой схемы тут же сопровождалось сильным замешательством; если не брать в расчет ум, ибо вряд ли кто мог засомневаться в собственном уме, в этих условиях среди присутствовавших оказалось девять человек (кто — то это быстро подсчитал).

Среди тех, кто первым осознал это, был геометр Фавара.

— Позвольте-ка мне перечитать письмо, — попросил он, приблизившись к адвокату Вакканьино с мрачным и угрожающим видом.

Адвокат тут же дал ему письмо; и Фавара, опустившись в кресло, погрузился в чтение, с той сосредоточенностью, с которой он обычно отдавался отгадыванию ребусов, криптограмм и кроссвордов; он совершенно не замечал, что вокруг него воцарилась тишина, и, что он стал предметом забавного и беспокойного внимания. Забавного — поскольку холостяков, вдовцов, стариканов и тех счастливчиков, чьи жены были круглыми сиротами, происходящее забавляло. И беспокойного — поскольку глубокая тревога закралась в глаза тех, кто находился в условиях, сформулированных доном Луиджи. Как, если бы в поведении Фавары было что-то от жертвы, которая, будучи однажды принесенной, смогла ба вернуть им ту уверенность в себе, которую они так неожиданно утратили.

И, в самом деле, Фавара, оторвав беспомощно глаза от клочка бумаги, прореагировал именно так, как этого больше всего хотелось его друзьям по несчастью и даже тем, кто просто развлекался. — Что вы вылупили глаза? Ясное дело, что это выдуманные вещи. Притом, глупейшие… Я этим письмам, публикуемым в газетах, никогда не верил; их придумывают сами журналисты.

Большинство тут же согласилось. — Что верно, то верно, вы — правы. — Но сказано было это не без ехидства.

Доктор Милителло, человек весьма набожный и к тому же вдовец с тридцатилетним стажем, наоборот, резко возразил.

— Э, нет, дорогой друг; я допускаю, что газеты придумывают письма, в том числе и провокационные; но в данном случае мы имеем дело с рубрикой, которую ведет священник. И подозрение на то, что священник мог придумать что-то, да еще когда так серьезно задета чья-то честь, я решительно отвергаю, как оскорбительное и не имеющее под собой почвы.

— Так вы его отвергаете? — иронически спросил Фавара, едва сдерживая ярость, кипевшую в груди. — Но кто вы такой есть?

— Как кто такой я есть? — воскликнул доктор, размахивая в воздухе руками в поисках такого довода, который бы позволил ему отвести от себя подозрения Фавары. Вы спрашиваете меня, кто такой я есть?….Действительно, кто же я есть? — Милителло вытаращил глаза по сторонам, словно ожидая ответа от других.

Маэстро Никазио, председатель ассоциации преподавателей-католиков, поспешил прийти на помощь доктору. — Он — католик, и, как таковой, имеет право…

— Лицемеры! — воскликнул Фавара, вскакивая из кресла; и прежде чем обиженные смогли прореагировать, смял вырезку из газеты в комок и швырнул её что есть сил со злостью в фортепьяно, стоящее в зале. Как если бы он бил по бегущей цели одним из тех пушечных ядер, которые можно видеть во дворце Кастель Сант’ Анджело в Неаполе; и тут же стремительно вышел.

Наступила мертвая тишина; но воздушная, наполненная шутливым настроением. Ее нарушил доктор Милителло. — Я не знал, что у жены Фавары есть родственники, — заметил он, возобновляя, таким образом, столь приятную беседу, которой, однако, не суждено было получить дальнейшего развития, поскольку появился официант, весьма почтительно напомнивший о времени: было два часа пополудни.

Адвокат Вакканьино обнаружил дома спагетти уже остывшими, а жену в дурном расположении духа. И ел он безропотно, так как вина была, безусловно, его, пробуя то и дело развеселить жену пересказом, должным образом прикрашенным, тех сценок, в которых главными героями были Ланцаротта, Ривера и Фавара.

Но синьора явно не собиралась оценить по достоинству этот увлекательный пересказ. — Хороша же у вас добропорядочность! А что, если из всего этого случится какая-нибудь трагедия? — заметила она.

Какая еще трагедия! — воскликнул адвокат. Если и случиться какая-либо трагедия, то я за свою добропорядочность могу быть совершенно спокоен. Во-первых, хотя бы потому, что речь идет о письме, опубликованном в журнале, который читают, разве что, всякие псы и свиньи…