Буасси бросил на Альбера многозначительный взгляд.

«Для меня – ничего», – выразительно читалось на его физиономии. Пришлось Альберу брать инициативу в свои руки. Он не мог побороть антипатию к этой женщине и в то же время мучился угрызениями совести. Ведь как ни поверни, а именно Мари Монэ навещает больных старух, ухаживает за ними, покупает им съестное. Тоже, должно быть, работенка не из приятных! Эта женщина так же, как и сыщики из отдела по расследованию убийств, изо дня в день сталкивается с человеческим горем и низменными сторонами жизни. С одинокими, заброшенными людьми, с нищетой, с погибшими надеждами. Альбер постарался держаться с нею учтивее.

– Нельзя ли уточнить, в котором часу вы заходили к мадам Вуатье?

– Около десяти утра. – Монэ сидела, строго выпрямив спину, и выжидательно смотрела на полицейских.

– В каком состоянии была старушка, когда вы уходили?

– Она была жива, – холодно отрезала мадемуазель Моне.

– Я имел в виду ее настроение, – удивленно пояснил Альбер. – Она не упоминала, что ждет посетителей?

– Она была в хорошем расположении духа и собиралась после обеда выйти погулять.

– Одна?

– С кем же еще? Хотя… в таком приподнятом настроении она бывала всякий раз, когда ей удавалось завести очередное знакомство. Она невероятно любила поговорить, а общаться ей было не с кем. Поэтому, когда чувствовала себя бодрее, она отправлялась гулять в надежде подцепить собеседника.

– Вы хотите сказать, что накануне того дня она завела очередное знакомство, похвасталась своими сбережениями, а этот ее новый знакомец пробрался к ней домой и убил ее?

– Вполне возможно. В этом квартале все возможно.

Лелака так и подмывало возразить, что в другом квартале тоже. Труп старухи обнаружили в половине второго. Точнее, обнаружила соседская собака. Мадам Вуатье постоянно подкармливала животное. Летом, когда двери квартир не запирались, собака забегала к старушке. На сей раз, когда хозяин повел собаку гулять, та остановилась у знакомой двери и возбужденно залаяла, тычась носом в порог. Затем, прежде чем хозяин успел потянуть за поводок и увести ее, собака нажала передними лапами на ручку незапертой двери и ворвалась в квартиру. Несчастная старуха! Вот уж поистине не скажешь: умерла в одиночестве, никому не нужная, и даже ни одна собака к ней носа не сунула.

– Когда вы собирались наведаться к своей подопечной снова?

– Сегодня. Обычно я заходила к ней два-три раза в неделю, – она вздохнула. – Знаю, что этого мало, но на большее никак времени не выкроишь.

– Вполне понятно, – вежливо отозвался Альбер.

– Вам-то, может, и понятно! – вспылила мадемуазель Монэ. – А каково несчастному больному, который ждет не дождется живого участия? Через два дня на третий заскочишь минут на десять и дальше бежишь. А-а… гроша ломаного такая помощь не стоит!

Словом, если б не собака, то труп убитой обнаружила бы эта преисполненная чувства долга женщина неопределенных дет. Обнаружила бы сегодня, то есть через два дня после убийства.

– Вы знали, что мадам Дюбуа и остальные женщины следили за квартирой номер четыре?

– Нет. А в чем дело?

– Их интересовало, сколько мужчин туда захаживает.

– Гнусные твари!

В голосе ее прозвучало такое нескрываемое отвращение, что оба полицейских невольно отшатнулись.

– Дуры ненормальные! Вот в чем наша основная беда. Если вдруг отыщется женщина, которая не побоится жить так, как ей хочется, то против нее ополчаются не мужчины, а именно женщины. Один к одному как в Америке, когда демонстрацию в негритянском гетто разгоняют негры-полицейские. Верно?

– Нет, не верно, – ответил Альбер. – Негры-полицейские не завидуют неграм-демонстрантам, а соседки завидуют мадемуазель Потье.

– Завидуют! – взорвалась барышня Монэ. – А спрашивается, почему? Да потому, что привыкли: в глазах окружающих мало-мальски ценится лишь та женщина, которая нужна мужчинам. Так воспитывали их с малолетства. Но женщины сроду в этом не признаются. На этом основывается их господство.

– Вот это да! – вырвалось у Буасси.

– Однако же вы умеете постоять за себя, – одобрительно заметил Альбер.

– Да, умею! – с вызовом ответила мадемуазель Моне. – Что тут плохого?

– Вы достаточно умны и отважны, способны мгновенно принимать решения, – продолжал Лелак двусмысленные комплименты. Мари Монэ, прищурив глаза, напряженно внимала. Ей было и лестно, и страшно это слышать. – Законы, установленные лично вами, вы почитаете превыше тех, что установлены обществом. Ведь общество развращено, безнравственно, не так ли? И обществом этим по-прежнему управляют мужчины, общество подавляет слабых, эксплуатирует угнетенных… Верно я говорю?

Мари Монэ молча выслушала эту тираду, затем вскинула голову, посмотрела в глаза Альберу. Глаза ее сверкали и лицо можно было бы назвать похорошевшим, если бы не это препротивное, вызывающее выражение.

– Верно! – звонким голосом ответила барышня.

Альбер мог бы поклясться, что в ее воображении эта сцена выглядит следующим образом: палачи в полицейской форме подвергают пыткам хрупкую женщину и дивятся ее мужеству, когда она бросает им правду в глаза. «Да-а, это крепкий орешек, еще намучаешься, пока расколешь», – подумал он.

– Чем не угодила вам тетушка Вуатье? – невозмутимо поинтересовался он.

– Не понимаю…

– Замысел был очень недурен. Труп обнаружат двое суток спустя. Поди узнай, кто за это время мог пробраться к несчастной старухе и забрать деньги. Ведь ни одной живой душе не пришло бы в голову заподозрить самоотверженную попечительницу престарелых?

– Вы подозреваете меня? – через силу выговорила мадемуазель Монэ.

– Да, – признался Альбер. – Замысел-то не удался. Убийство обнаружили в тот же день, а завистливые кумушки непрестанно следили за входом и видели, что к тетушке Вуатье никто не входил. Что из этого следует?

– Из этого следуете, что вы сошли с ума! Тут можно бы сделать десяток разных выводов, но вы хватаетесь за первый попавшийся. Нет чтобы усомниться в показаниях мадам Дюбуа! Ведь она могла отлучиться по нужде или выйти на кухню за чашкой кофе и при этом утверждать, будто целый день не отходила от окна. А вы принимаете ее слова за чистую монету. С таким же успехом эта Дюбуа могла и сама воспользоваться удобным случаем, когда соседки поручили ей дежурить у окна. Прокралась к старухе, угробила ее, а потом заявила, будто она, мол, никого постороннего не видела. Если этой бабе заплатить хорошенько, она и глазом не моргнув всех жильцов на тот свет отправит. Вот вам, пожалуйста, чем не подозреваемая?

– Откуда ей было знать, что собака…

Мадемуазель Монэ не дала ему договорить.

– Почему вы так упорно стоите на своем?! Да она много раз имела возможность убедиться, что собака забегает к старухе!

– Какая одежда была на вас позавчера?

Мари Монэ молчала. Унизительный факт, что полицейский не желает считаться с ее аргументами, отбил у нее охоту продолжать разговор.

– Мадам Дюбуа наверняка помнит.

– На мне был этот же самый костюм. Мой гардероб не настолько богат, чтобы каждый день менять туалеты.

– Тогда попрошу вас переодеться. Я бы хотел отправить этот костюм в лабораторию.

– Зачем? Чтобы выяснить факт, и без того известный: я действительно была там позавчера утром?

– Стирали вы этот костюм? Вряд ли. Он бы не успел так быстро просохнуть. Выглядит он чистым, и все же не исключено, что на нем остались пятна крови.

Уставясь на него широко раскрытыми глазами, Мари Монэ удивленно протянула:

– Да ведь вы меня ненавидите! Вы просто не в состоянии смириться с тем, что бывают такие женщины, как я. Вам это настолько не по душе, что вы способны заподозрить меня даже в убийстве.

В сущности так оно и было. И в Альбере все больше крепла уверенность, что он не ошибся. Ему хотелось окончить этот бессмысленный спор. Он взглянул на Буасси, который, похоже, собирался что-то сказать, но затем передумал.

– Прошу следовать с нами в управление, – сказал он, поднимаясь.