Немалую роль в этом играла и политика властей, которые решительно преследовали малейшие намёки на коммунистические или марксистские симпатии. В стране велась активная антикоммунистическая пропаганда, порою приобретавшая совершенно истерический характер. Попытки распространения марксистской литературы и проявление любых симпатий к Северу карались беспощадно. Подобные меры временами использовались военными диктатурами в качестве дымовой завесы, прикрывавшей их собственные безобразия. Однако в целом такая жёсткость встречала понимание у корейцев, которые в те времена ещё хорошо помнили войну и кимирсеновскую оккупацию.
Такая ситуация сохранялась примерно до 1980 г., который стал поворотным моментом в современной южнокорейской истории. Именно тогда произошло возрождение южнокорейского левого движения и, соответственно, южнокорейского антиамериканизма. К тому времени в жизнь уже вступило новое поколение корейцев, которые знали о Корейской войне только из рассказов родителей. Север не вызывал у них былого безусловного отторжения, а вот постоянная антикоммунистическая истерия привела, как и можно было ожидать, к обратной реакции. К 1980 г. южнокорейская образованная молодёжь стала воспринимать антикоммунистическую пропаганду с примерно таким же раздражением, с которым их советские сверстники в те же самые времена воспринимали пропаганду коммунистическую. Неизвестный Север стал казаться меньшим злом, чем существующая в стране диктатура, за спиной которой явно стояли США (при том, что диктатура эта была, по меркам Третьего мира, весьма либеральной – и исключительно успешной в экономическом отношении).
Молодёжь, выросшая в условиях относительного достатка, была склона игнорировать беспрецедентные успехи южнокорейской экономики. Когда они говорили об уровне экономического развития Южной Кореи, точкой отсчёта им служили не голодные пятидесятые, которых они просто не помнили, и не сталинистский Север, нищету которого они всё чаще считали злокозненной выдумкой официальной пропаганды. Они сравнивали свою страну с США, Японией, других высокоразвитыми экономиками Запада. Понятно, что на этом фоне Южная Корея в 1980-е годы смотрелась довольно бледно, и пылкие диссиденты воспринимали это обстоятельство как явное доказательство того, что их страна находится в угнетённом и подчинённом положении. О том, что «под гнётом военных диктатур» и «неоколониальным игом» Корея развивалась быстрее, чем любое другое государство мира, оппозиционная молодёжь не задумывалась.
После того, как в 1980 г. правительственные войска при молчаливом согласии американцев жестоко подавили восстание в Кванджу, многие молодые корейцы стали воспринимать США как оплот диктатуры, враждебную и репрессивную силу.
В это время среди университетской молодежи всё большей популярностью стал пользоваться комплекс идей, известный как «идеи минчжун» (термин «минчжун» имеет устойчивые марксистские коннотации и означает «народные массы», которые в данном случае противопоставляются привилегированным слоям и элитам). «Идеология минчжун» представляла из себя смесь национализма, классического марксизма и всяческих пост-марксистских левых теорий. Её сторонники крайне враждебно относились к существующему режиму, а вот Север вызывал у них, по меньшей мере, интерес – если не прямую симпатию. Всё, что исходило от сеульских властей, отвергалось ими с порога, в то время как даже самая беспардонная пхеньянская пропаганда воспринималось как нечто, требующее глубокого и вдумчивого изучения.
Левые националисты считали, что раскол страны на Север и Юг считался исходной причиной всех проблем Кореи – как вполне реальных, так и выдуманных минчжуновцами (только они, например, могли всерьёз считать Южную Корею «развивающейся страной, находящейся в неоколониальной зависимости»!). При этом единственными виновниками раскола объявлялись США, которые, дескать, в 1945–1948 гг. установили на Юге «марионеточный режим». Доля истины в таких утверждениях имелась, но при этом о роли Северной Кореи и, тем более, СССР в расколе страны речи просто не шло. Таким образом, возникало простое и убедительное (хотя и не имеющее особого отношения к действительности) уравнение: «проблемы Кореи – результат раскола, а раскол – результат действий США».
Разумеется, корейцев раздражало американское военное присутствие и всё, что с этим присутствием связано – в первую очередь проституция и дебоши американских солдат. В действительности количество таких инцидентов в 1980-е гг. было существенно меньше, чем в более ранние времена. Однако в 1960-е гг. не только власти, но и простые корейцы были готовы закрывать на эти проблемы глаза, считая их неизбежной и не очень большой платой за защиту от новой войны. Молодёжь 1980-х гг. в угрозу с Севера верила куда меньше (или не верила совсем), и относилась к американскому присутствию куда менее терпимо. Немалую роль в новом отношении к США сыграло и снижение реальной экономической зависимости Южной Кореи. Времена мешков с американской гуманитарной помощью ушли в прошлое и были благополучно забыты.
В 1980-е гг. «идеология минчжун» пользовалась популярностью почти исключительно среди студенческих активистов и радикальных профсоюзных лидеров. Эти группы были весьма малочисленными, и могли бы показаться маргинальными, если бы не два обстоятельства.
Во-первых, радикализм студенческих активистов сделал их важным элементом оппозиционного движения. Военные ушли от власти в 1987 г., после серии массовых демонстраций, вызванных попыткой генералов в очередной раз продлить своё правление. В отдельные дни в июне 1987 г. на улицы Сеула выходило более миллиона человек! Столь массовыми эти демонстрации сделало участие среднего класса, а общее руководство движением взяли на себя уже далеко не молодые и не слишком радикальные лидеры оппозиции. Однако студенческие активисты всегда играли роль катализатора, так что их реальное влияние на оппозиционное движение было куда большим, чем можно было бы подумать, исходя из их численности. Корейское диссидентство было по преимуществу левым, а марксизм и антиамериканизм стали в Корее важными компонентами демократического движения.
Во-вторых, 1980-е гг были временем беспрецедентного расширения высшего образования в Корее. К тому времени университетский диплом стал пропуском в средний класс, и через вузы проходила примерно треть всей молодёжи. В то же время уровень политизации корейских университетов в 1985–1995 гг., пожалуй, не имел аналогов в мире. Участие во всякого рода демонстрациях, чтение запрещённой литературы, забастовки и потасовки с полицией (состоящей, кстати, в основном их тех же студентов, которые служили там срочную службу) – всё это стало восприниматься как неотъемлемая часть вольной студенческой жизни. При этом, в отличие от куда менее политизированных западных университетов, у южнокорейских студентов не было особого выбора: в университетских кампусах действовали только левые организации. Правые силы своих студенческих организаций в кампусах создать не смогли, да, кажется, и не пытались. Студенческая политика в Южной Корее по определению была левой, и, значит, тесно связанной с антиамериканскими идеями.
Формальное установление в стране гражданского правления в 1987–1988 гг. мало повлияло на ситуацию в университетах. Основная масса населения, добившись ухода генералов от власти, вернулась к нормальной жизни, но лево-националистические радикалы сохранили своё влияние в кампусах.
В своё время многим, включая и автора этих строк, казалось, что после 1987–1988 гг. студенческий радикализм превратился в некую игру, которая не будет оказывать серьёзного влияния на жизнь страны. Действительно, отдав пару лет «игре в политику», молодёжь обычно теряла к ней интерес незадолго до выпуска. Молодые люди приступали к поискам работы, а девушки – кандидата в мужья (впрочем, с течением времени рабочие места во всё большей степени стали интересовать и барышень). После окончания университета былые ниспровергатели всего и вся, почитатели Троцкого, (Николая) Островского и Грамши с Альтюссером немедленно становились обычными добропорядочными служащими и скромными домохозяйками, казалось бы, очень далёкими от всякого революционаризма.
