– Ты права. Постепенно я начну мыслить так же, как этот Липтак. Почему некто совершает дурные поступки? Потому что он негодяй.

– Мне показалось, что старик страшно действовал тебе на нервы.

– В конечном счете я ему благодарен. Он создал моему сыну славу. Не правда ли?

– Славу? Ты сам выдумал эту славу из ничего.

– Пусть так. Но мы с тобой сейчас счастливы оба! Ты утрируешь.

– И не думаю. Мы сейчас вне себя от счастья, что поджег совершил не Жолт. Примерный, прекрасно воспитанный мальчик, который даже дом не стал поджигать, хотя для этого было все: порох, свеча и мужество… Чего нам желать еще?

Магда снисходительно улыбнулась.

Совершенно бесспорно, что «примерный, прекрасно воспитанный мальчик» с помощью своих непрерывных «экспериментов» держал семью в состоянии непреходящей тревоги. Порой с бесстрастным вниманием, как видавший виды прозектор, он не только анатомировал какого-нибудь ужа, но и с неубывающим любопытством словно бы анатомировал поведение людей, реакцию учителей и родителей, их мимику, жестикуляцию, почти не придавая значения тем страданиям и эмоциям, которые он своими поступками вызывал. Но Магда заметила, что в черных глазах мальчишки вдруг пробегала синеватая тень, и она ее объясняла как признак мелькавшей в душе его жалости, а может быть, и любви. Такое объяснение она давала охотно, потому что ей нравились его жгучая пытливость, его самолюбие и неустрашимость. А Жолт, должно быть, все это чувствовал и почти учтиво, даже с долей нежности отвечал на терпеливое отношение к нему мачехи.

Зато Керекеш сгорал со стыда за невоспитанность своего сына. Слишком часто отца вызывали в школу, где он покорно выслушивал благожелательные наставления классного руководителя и давал безответственные обещания. А что ему оставалось еще? Он ведь слышал всегда одно и то же: мальчик плохо учится, дерется, дерзит, мальчик забывчив, жесток, нетерпим, мальчик… и т. д. и т. п. Некоторые определения Керекеш бы, возможно, оспорил, но зачем? К перечню «добродетелей» сына кое-что он мог добавить и сам. Магические слова система и выдержка, которые неустанно твердили учителя, к Жолту были неприменимы и лопались как мыльные пузыри. Есть дети, которым наказания нипочем, они на них просто не реагируют, и Жолт относился к их числу. К нему приложим был один лишь метод воздействия: домашний арест. Жолт его принимал без спора, с невысказанной обидой, с презрительным равнодушием – как тюремное заключение. Он никогда не выполнял предписанной работы и развлекался вещами, как казалось доктору Керекешу, совершенно не соответствующими его возрасту. Вооружившись самодельной миниатюрной рогаткой, он устраивал, например, охоту на мух; поднимал гантели, заводил магнитофон, в лучшем случае читал что-либо приключенческое. Керекеш тем не менее довольно точно представлял себе ход мыслей сына: запрет выходить из дому – не что иное, как отцовская месть, и надо вытерпеть ее, переждать, как пережидают затяжные дожди. Керекеш слишком остро ощущал собственное бессилие, он знал и выражение брезгливости на своем лице, и свой косящий от волнения взгляд, когда выносил убийственно скучный приговор:

«После обеда ты останешься дома!»

«До которого часа?» – спрашивал сын.

«До шести».

«До пяти!»

«Не спорь!»

В результате в пять часов пополудни репетитор по математике тщетно дожидался Жолта. А через несколько дней, когда все выяснялось, Жолт чувствовал себя праведником, так как имел все основания сказать: «Я хотел идти на урок, но мне не позволили выйти из дома». Керекеш пускался в длинные рассуждения, бушевал, называл сына отъявленным лицемером; потом, глубоко сожалея о собственной грубости, начинал размышлять: хитрил мальчик или обиделся и, как всякий обиженный, был скуп на слова? Отцу очень хотелось верить в последнее, и потому, видя открытое лицо Жолта, он успокаивался. А Жолт кутерьму, поднимавшуюся из-за часа занятий с репетитором, считал бессмысленной и просто ничтожной. Не состоялся урок. Ну и что? Кто от этого пострадал? Но разговор с отцом скуки у него, как ни странно, не вызывал: Керекеш волновался, размахивал белыми, с длинными пальцами руками, присаживался на краешек стула и сидел так, словно готовился выполнить упражнение по гимнастике; Жолт с интересом следил за стулом, который вот-вот опрокинется. Странно косящий взгляд отца тоже занимал его немало. Ему было интересно знать, меняют ли предметы свои места в папиных косящих глазах.

Магду это противоборство, разумеется, тяготило и в то же время в какой-то степени забавляло. Она отлично понимала, что пристрастные расспросы и поучения отца едва ли улучшат отношения между ним и сыном. Потому что сын не понимал или не хотел понимать, чего требует от него отец, а отца раздражали его постоянные неудачи на поприще воспитания; вполне вероятно, что именно из-за этого постоянного напряжения Керекеш был не в силах найти с мальчиком верный тон. Вот почему для отца становилось так важно настоять на своем, и добивался он этого любой ценой. При разводе Керекеш и родная мать Жолта пришли к соглашению, что мальчика с семи лет воспитывать будет он. Но матери было трудно расстаться с сыном, и Жолт перешел к отцу, когда ему минуло девять лет. На первый взгляд такое решение выглядело естественным и разумным. С тех пор прошло четыре года. В семье Керекеша росла, вызывая всеобщую любовь, единокровная сестра Жолта Беата, все поведение которой особенно оттеняло трудный, неровный характер мальчика, внушая отцу еще большую тревогу.

Магда была полна сострадания, потому что все усилия Керекеша, в общем-то, пропадали зря. Сколько бы ни горячился отец, сын оставался прежним. Что же касается будущего, испуганному воображению Керекеша оно рисовалось зловещим.

Магда бесшумно вернулась из кухни. Удрученный Керекеш, сутулясь, сидел, облокотившись на низкий столик. Он потянулся за чашкой кофе, но не взял ее и стал потирать белые как мел, костлявые руки.

– В клинику тебе больше не нужно? – осторожно спросила Магда.

Керекеш промолчал, не глядя взял чашку, но, прежде чем поднести ее ко рту, спросил:

– Как ты думаешь, кого он все-таки любит?

Магду вопрос слегка удивил, но она знала, что отвечать надо сразу.

– Странный вопрос! Ну конечно, он любит мать. И Дани…

– Мать упрашивает его по нескольку дней, чтоб он ее навестил. Что же это?

– Он все-таки очень загружен. Одни уроки по математике…

– И совершенно бесцельные скитания… Но я спрашиваю совсем о другом. Я хочу знать, любит ли он кого-нибудь вообще? Например, мать. И из чего это видно?

– Тамаш, пожалуйста, не сердись, но твои вопросы сводятся к одному: любит ли сын тебя.

– И к этому тоже.

– У него не так много способов для выражения своих чувств, – медленно проговорила Магда.

– Когда речь идет о любви или нелюбви сына ко мне, я должен быть максимально чувствителен. Но я не хочу быть излишне чувствительным.

– Ты кое о чем догадался и ищешь сейчас доказательств.

– Я хочу знать, способен ли этот мальчик любить вообще! Понимаешь? – Керекеш вскочил, и глаза его потемнели.

– Тамаш! Прошу тебя! Если бы Жолт умел четко выражать свои мысли, о том же самом он мог бы спросить тебя.

Керекеш, ошеломленный, молчал.

– Любовь стоит чего-нибудь лишь тогда, когда она обоюдна, – сказала Магда.

– Ты хочешь сказать…

– Нет, нет! Но человек посторонний, который тебя не знает, едва ли поверит, что ты любишь сына…

– Хм, посторонний… До посторонних мне нет никакого дела.

Керекеш почувствовал некоторое облегчение. А Магда еще уверенней продолжала атаку:

– Жолт не из тех, кто приспосабливается. Характер у него действительно независимый и строптивый. Некоторые его эмоции и поступки оправдать иногда бывает сложно.

– Мне припомнился сейчас один случай! Это было несколько лет назад. Беата тогда два месяца проболела. Я наблюдал за ними, когда после болезни они встретились в нашем саду. Жолт ее ждал. Она вышла. Я думал, что он бросится к ней, поздоровается или как-нибудь еще выразит свою радость при виде сестры. Но он, точно норовистый жеребец, упорно и молча топтал ногой землю. Беата повисла у него на шее, и видно было, как она счастлива. А Жолт лишь терпел ласку сестры, он весь извертелся, а потом как-то снисходительно буркнул: «Привет, Беа! Как поживаешь?» И это все.