– Да нет же. Заявление главного егеря…

Жолт хохотал и молотил кулаками по земле, а Дани, все еще пытаясь сохранить серьезность, взвизгивал от смеха и понукал Жолта закончить фразу.

– Ну же! – вскрикивал он.

Зебулон несколько минут подозрительно смотрел на заливисто хохотавших мальчишек, потом, словно бы поняв шутку, лениво заулыбался и стал ритмично покачивать хвостом, как маятником.

– Из заявления главного егеря мне навеки врезалось в память: не все, что блестит до дна, то коту масленица.

Совершенно обессиленные, некоторое время они лежали на пожелтевшей траве, потом Дани спросил:

– Как по-твоему, этот главный егерь венгр?

– Нет. Он зулус. Или вахлак.

– Так и есть. Именно вахлак. А ты ведь прекрасно концентрируешься.

Жолт стал серьезным. И втайне был рад, что минуту назад не сунулся к Дани с научным термином, что он, дескать, деконцентрирован. Дани бы это наверняка не ошеломило.

– Пошли! – спохватился вдруг Дани и испуганно взглянул на часы.

– Мне тоже надо домой. Предстоит еще один визит. К маме.

– Чао! – простился Дани. – Когда придешь в школу?

– Не знаю…

Зебулон проводил Дани до тропинки, потом потрусил назад и лег возле Жолта, с наслаждением вытянув лапы.

Жолт грыз травинку и размышлял, когда ему навестить мать: сегодня или лучше завтра. «Но и завтра встанет та же проблема, и послезавтра я буду спрашивать себя все о том же». Визиты к матери, как правило, были связаны с заботами, это заметил даже Амбруш. Вблизи нее Жолта всегда обдавало волной какой-то неловкости и смятения. Женщина с прозрачным лицом, скрывавшая вечные слезы, была, казалось, не Магда-один, а совсем другая, чужая женщина, по неизвестной причине присвоившая имя его родной матери. Столько времени он жил с нею вместе и был от нее совершенно неотделим. Позднее, взяв за руку, она водила его в зоопарк, на концерты и выставки. Перед картинами он нередко скучал. В квартире на улице Яс он бы тоже скучал, если б не помогал себе сам, потихоньку исчезая из дому. Он прятал под вазу с цветами записку, которая служила ему впоследствии оправданием, и уходил, когда мать в тишине врачевала свою мигрень или занималась с бесчисленными учениками.

О матери Амбруш расспрашивал Жолта неоднократно. Но за живое задел его лишь однажды, когда спросил: не испытывает ли Жолт неудобства, что его настоящая мать живет не с ними.

Жолт его понял и хотел увильнуть от прямого ответа.

– Это неинтересно, – сказал он Амбрушу. – Меня любят и здесь и там.

– Почему они развелись?

– Потому что надоели друг другу.

– Да?

– Так они сказали.

– Именно так?

– Примерно так.

Амбруш удивился, что Жолт принял такое нехитрое объяснение. А сам Жолт рассуждал еще проще, еще грубее: Магду-один попросту заменили. Так бывает всегда. Когда игрок не устраивает партнера, его заменяют или же… уступают другой команде.

Но как скажешь об этом? Однажды у него все-таки вырвалось:

– Мама меня уступила, но я на нее не сержусь.

– Кто сказал, что она тебя уступила?

– Никто.

Со страшною неохотой и горечью Жолт все же признался, что часто во сне упрекает мать за то, что она его уступила отцу. Мать, конечно, не отвечает. А что она может ответить? Ведь это же все во сне. Амбруш улыбался. Его очень интересовал сон с качелями. Прижавшись друг к дружке, Жолт и мать качались на громадных качелях. Качели взлетали выше деревьев, но с матерью ему было не страшно. Чем кончился сон? Что-то вдруг громыхнуло, и Жолт сорвался. Ощущение было скверное, потому что он свалился на брусчатку, верней, не свалился, а грохнулся с треском…

– Этот треск, – рассказывал Амбрушу Жолт, – так в ушах и остался; иногда это совсем слабенький шум, словно кто-то скребется в барабанную перепонку.

– А качели? – очень внимательно спросил Амбруш.

– Качели улетают, а я от падения просыпаюсь.

– И часто ты видишь этот сон?

– Да. Прямо какой-то идиотизм.

– Хм!

– Потому что я совсем не сержусь на маму, хотя она и уступила меня.

Амбруш хмыкал, как будто не верил. А Жолт злился на себя за этот рассказ – ведь все и так было ясно, на маму он сердиться не может. Чего он только не вытворял, какие коленца не выкидывал! Трубил в трубу, стучал на барабане, сто раз сбегал из дому и вконец истрепал маме нервы.

О снах Амбруш расспрашивал постоянно. Да и сам Жолт какое-то время охотно развлекался своими сказками-снами. Потом ему надоело, и он стал их скрывать, чтобы встречи с Амбрушем не превращались в бесконечные и скучные разговоры. Амбруш чуть ли не клещами вытягивал из него сон, в котором отец предсказал, что в десять часов на земле кончится жизнь. Отец взволнованно бегал по комнате и сквозь штору следил за небом. Одновременно он давал указания: всем снять обувь, Беате сесть в кресло с карандашом и бумагой для рисования, Магде смыть с губ помаду, Жолту неподвижно сидеть на ковре, скрестив по-турецки ноги. Жолт не верил странному предсказанию, он возился со своим микроскопом и не хотел сидеть по-турецки. Тогда отец на него закричал:

«Делай, что я велел!»

«В десять часов?» – спросил Жолт.

«Да, – торжественно заявил отец, – точно в десять часов».

Жолт взглянул на часы. Осталось еще семь минут. Странно, что никто и не спрашивал, почему в десять часов остановится жизнь. То ли будет взорвана водородная бомба, то ли Земля врежется в Солнце, а это, конечно, было интересней всего. Что-то сообщали по радио. Говорила женщина невообразимо унылым голосом, потом она вскрикнула, потом голос ее сделался ниже и все сползал и сползал, пока не превратился в бас и тогда наконец умолк, как бывает, когда останавливается диск магнитофона. Стало тихо, и Жолт увидел, что Беата направилась к креслу, но, не дойдя, застыла, как деревянная кукла; отец сгорбился над столом и тоже замер. Жолт посмотрел на часы и с ужасом почувствовал, что уже не может отвести взгляд. Он прекрасно помнит, что на часах было без пяти десять.

– А папа предсказывал катастрофу в десять? – спросил Амбруш.

– Да. Жизнь кончится ровно в десять. Но я видел: было без пяти десять. Значит, папа ошибся.

Амбруш чуть не подпрыгнул.

– На пять минут, – сказал Жолт. – Папа окоченел. Это считается?

– Вполне возможно.

Жолт ухмыльнулся:

– Такая галиматья мне снится не часто.

– Ты был рад, что папа ошибся?

– Мы все застыли в самых дурацких позах. Папе будто подставили ножку, он должен был вот-вот растянуться… но так и замер, словно окаменел.

Амбруш расспрашивал еще долго. Жолт, пощипывая пальцами рот, отвечал. Увидев, что Амбруш что-то записывает, он присочинил к своему бессмысленному сну еще два момента: по комнате будто бы носились нетопыри и папа их страшно боялся.

– А вата в горле? Ее ты не чувствовал?

– Нет, – кратко ответил Жолт.

Он не лгал. Он и во сне понимал, что видит сон. Жолт стал уже настоящим специалистом и знал прекрасно: ком ваты в горле разрастается и живет благодаря действительному, реальному страху.

За все лето он лишь дважды почувствовал мешающее дышать напряжение в горле. Вспоминая об этом, Жолт мрачнел. Второй случай был в особенности тяжелым: ком не исчезал в течение нескольких часов. В тот раз, что он заикается, заметила даже Ольга.