«С тобой я знаком, – сказал он, – и спрашиваю тебя не об этом. Я хочу знать, чем ты так отличился, что выступаешь от имени класса?»

Жолт сердито молчал.

«Должно быть, класс ослеплен твоим математическим гением».

Ребята хохотали, прямо выли от хохота. Тетради были розданы, контрольная написана, а Жолта до сих пор жег отчаянный стыд: он не мог забыть чувства собственного бессилия, когда над его головой заходили волны мальчишеского беспощадного смеха.

Что же делать теперь? Снова встретиться с ними, с Чабой, Хайналом, Хенриком и другими подобными им? Может быть, Амбруш прав: неудачу тоже можно предвидеть заранее. Но до каких же пор убегать? Бояться и убегать?

– Хватит! – трясущимися губами вслух сказал Жолт. – Дальше так продолжаться не может.

Жолт вскочил и замотал головой, отгоняя тягостные мысли.

Зебулон вдруг угрожающе заворчал, потом часто, сердито залаял. «Его сбило с толку, что я вскочил», – подумал Жолт. Но тут же заметил, что Зебулон не ошибся. По склону холма к ним мчался огромный черно-рыжий пес. Голова у него походила на топор.

Паша. Он снова сбежал. Погоди, Зебулон. Посмотрим, что будет дальше.

У Жолта ёкнуло сердце. Паша был крупный, тяжелый, свирепый и довольно неумный эрдельтерьер. Зебулон, насторожившись, всегда уступал ему дорогу. Правда, встречались они обычно на поводках. Хозяином Паши был молчаливый бледный юноша. Когда он выводил Пашу на прогулку, это было настоящее представление. Хозяин судорожно держался за поводок, а могучий терьер тащил его за собой – со стороны казалось, будто несутся двое пьяных или безумных, связанные одним ремнем.

Но сейчас мчавшийся по склону Паша совсем не был смешон.

Жолт хотел позвать Зебулона – он страшно боялся, что Паша разорвет, изуродует его собаку, – но потом махнул рукой.

– Посмотрим, – повторил он пересохшими губами и, сцепив зубы, впился взглядом в черно-рыжего страшного зверя.

Зебулон замер как изваяние, глухо заворчал, шерсть на спине его вздыбилась, кроткий взгляд помрачнел, а мышцы вздрагивали от ярости. От чего? От ярости или страха?

Паша притормозил, и Жолт облегченно вздохнул, увидев, что из нападения, которому был дан такой чудовищный, дикий разбег, уже ничего не выйдет. Паша остановился, и в его черных пуговицах-глазах были злоба и оторопь.

Зебулон ожил. Горделиво ставя ноги, изогнув широкой дугой хвост, он неторопливым танцующим шагом двинулся на сближение с Пашой. И смотрел на него сверху вниз грозно и очень бдительно.

Паша тоненько заскулил, потом заворчал и, не выдержав взгляда Зебулона, прыгнул вперед. Зебулон ждал прыжка. Оп всем телом по змеиному изогнулся, и зубы Паши лязгнули в воздухе. Оба зверя взвились, и в следующее мгновение клыки пойнтера сомкнулись на горле эрдельтерьера. Зебулон встряхнул Пашу, как ворох тряпья. Паша еле вырвался и с оскаленной пастью попятился.

Жолт даже ослабел от счастья, когда Зебулон почти по пятам стал преследовать врага, а затем с видом величайшего равнодушия вернулся к хозяину.

– Умница! Молодец! – вне себя от радости сказал щенку Жолт и стал гладить Зебулона по голове.

Но Зебулон в ответ на ласку лишь слегка повилял хвостом: нежности он признавал только дома.

Потом Зебулон опять заворчал, но ворчание тут же сменилось глубоким вздохом: в подходившем человеке он узнал Дани.

– Ты видел? – спросил Жолт.

– Привет. Видел, – неуверенно сказал Дани и схватился за свои очки.

Жолт молчал. Он подозревал, что толстые стекла очков не позволяют Дани видеть то, что следует видеть. Дани тяжело дышал. В конце концов он плюхнулся на траву. На его белом лице горели красные веснушки. Загар его совсем не коснулся – наверное, целое лето он плесневел в четырех стенах, перебирая струны гитары.

– Они что, схватились? – спросил Дани.

Жолт обозлился. Как можно таким примитивно-наивным словом определить то, что случилось! «Схватились»!

– Хорошо, что ты не прячешься в дремучем лесу, – пробормотал Дани. – Я убил полчаса, чтоб отыскать эту индейскую тропу.

Жолт не отозвался. Очень любопытно: даже тропу насилу нашел! Что же он вообще тогда видит?

– Полгода назад Зебу трясся от страха при виде какого-нибудь несчастного гуся, а теперь, как мешок с тряпьем, тряхнул громаднейшего эрделя. Здорово он развился! Правда?

– Что ты с ним делаешь?

– Развиваю в нем чувство злобы. Дергаю за уши или за хвост. Он может сделаться таким злобным, что готов будет броситься даже на меня.

– Вот идиотство! Дергать собаку за уши! Тьфу!

– Да ты просто не разбираешься в дрессировке, Дани.

– Я ужасно исстрадался, старик, – сказал Дани. – На завтрак мне подали барий. А барий я, знаешь ли, ненавижу.

– Ты ходил на рентген? Просвечивал внутренности?

– Да. Все время болит желудок.

– Ерунда. У меня дела посерьезней. Я заикаюсь, старик.

Дани ухмыльнулся:

– Ты взял их, конечно, на пушку! Спросил дядечку через забор: извините, мол, как пройти на Убойную улицу?

– Никаких пушек. Я не шучу.

– Неплохо. Идейка что надо. Школу побоку, и да здравствуют горы! Повезло тебе, что твой папочка врач.

– А мне на тебя наплевать.

Внутри у Жолта все задрожало, горло на какой-то миг напряглось, и он лихорадочно прислушался к себе. Но напряжение быстро прошло. «Ну конечно, – думал Жолт, – что спрашивать с Дани, если солнце ему кажется серым, косулю он принимает за зайца и на завтрак глотает барий. Жалко тратить на него время».

Жолт подозвал Зебулона, бросил свитер и приказал:

– Стереги!

– И он будет стеречь? – спросил Дани.

– Попробуй отнять!

Дани протянул руку. Зебулон издал грозное глухое ворчание, и все тело его напружинилось. Рука Дани приближалась. Зебулон примял свитер передними лапами, коротко тявкнул и встал.

– Зебу! – испуганно крикнул Дани. – Неужели ты смог бы…

– И еще как! – сказал Жолт. – Его давно уже не приходится дергать за уши. Он становится злым по команде. Ну что?

– Любопытно, – сказал Дани и устало прилег на траву.

– Почти все, что Зебулон делает, он делает для того, чтобы мне угодить. Знаешь, старик, когда я копаюсь иглой в его ранах, он стоит точно вкопанный и следит лишь за тем, чтоб меня случайно не рассердить. А когда я сержусь, он просто трясется от страха.

– А почему сейчас ты не заикаешься? – вдруг спросил Дани, приподнимаясь на локте.

– Это никому не известно, – помолчав, сказал Жолт.

– Что за черт! Просто так, ни с того ни с сего, у тебя отнимается язык? Я ни разу не слышал, чтоб ты заикался.

– Многие заикаются. Ты даже не представляешь, как много заик. У Восточного вокзала есть институт. Знаешь, какая там толчея? Как в продовольственном магазине.

– Отчего эта пакость бывает?

– Оттого, что человека оскорбляют. Например, ему говорят: ты гаденький хулиган.

– Взял бы да смазал разок за такое.

– Отцу?

– Это дело другое! Тогда все понятно!

– Ничего тебе не понятно. Беда не в том, что говорят, а в том, что ты этому веришь.

– Да ты свихнулся!

– Врач видит массу страданий, они его закаляют, и потому он мыслит очень решительно, без всякой чувствительности, – вот что сказал лечащий меня врач. Я и сам был свидетель: когда человек отдал концы – ведь ты понимаешь, что это значит, – врач сказал: он экзитировал, и все.

– Мой отец тоже мыслит решительно. Он ведь военный, – сказал Дани. – И зудит, все время зудит, что я мало ем и останусь вот таким лилипутом. Но ведь должны быть на свете и лилипуты! Правда? Так что на это мне наплевать.

Лоб Дани, однако, прорезала злая морщинка, – значит, ему было не наплевать.

– Сколько в тебе сантиметров?

– Откуда мне знать!

– Да ты ростом еще обставишь отца. Вот увидишь, мое предсказание сбудется.

Дани весь просиял:

– Вот была бы потеха! Я смеялся бы как помешанный.

Дани задумался.

– Не понимаю, как это… и сколько может оно продолжаться? – спросил он затем.