— Вам как стелить-то? Отдельно, вместе?

— Отдельно, — быстро ответила Татьяна.

— Дело хозяйское, — сказала мать, понять ее можно было и так и эдак.

Как повернется дальше, Батраков не загадывал — ожидать можно было всего. Он и был готов ко всему.

Последние годы мать жила одна. Стройная, крепкая, густоволосая, она несла одиночество надменно, как дорогую шубу. Вечерами сидела у телевизора, усмехаясь и ничему не веря. Батраков кожей чувствовал, как копится в ней сухая жесткая злость. Бывали у них с матерью и примирения, разговоры. Но она тут же начинала учить и давить, он тут же упирался, и постепенно оба поняли, что лучше держаться на дистанции — спокойней.

Вот и теперь Батракова не слишком тревожило, как рассудит мать. Жизнь его, и важно, как рассудит он. А он свое решение уже принял…

Татьяне мать постелила на застекленной верандочке. Доставая белье, спросила походя:

— А вещи невесты где же?

— Там, — показала взглядом Татьяна и покраснела.

— Узелок, что ли?

— Сумка,

— Ну, ну, — сказала мать.

Утром она подала завтрак, сама же после прибрала, а потом обратилась к Татьяне:

— Ну вот что, гостья дорогая. Невесты, на зиму глядя, в летнем не ходят. Ничего против вас не имею, как хотите, так и живите. Только я не слепая. Какую Станислав невесту выберет, это его дело. А вот мне в моем доме такая невестка не нужна.

— Подожди на улице, — велел Батраков Татьяне и пошел собирать чемодан.

— Насовсем, что ли? — усмехнулась мать.

— Зачем насовсем, — отозвался Батраков, — у меня дом есть.

— Дурак ты, — сказала мать, — думаешь, ты ей нужен? Ей зимовать негде.

Батраков молча толкнул дверь. Спорить он не собирался — мать переговорит. А вот как ему жить, это уж его дело.

Что с Татьяной надежно только до весны, это он и сам понимал. Но весна когда еще! До тепла полгода, а то и больше, целая жизнь. А там видно будет. Полгода срок большой, а люди друг к другу быстро привыкают. Сам он, когда впервые у Галии остался, тоже думал — случай, на одну ночь, выпала возможность, чего не попользоваться. А вышло… Если бы не пила она, да ладно, пусть бы пила, но при нем… Обидно, что далеко, даже на могилу так просто не сгоняешь. Да и кладбище там — слабая, гнилая мерзлота, летом вовсе болото, рыжая грязь, а кругом, как жженые спички, выгоревший низкорослый ельник. Западней, говорят, красота, корабельные сосны, а на их участке природа попалась бедная. Что же поделать, красоты, как и колбасы, на всех не хватает. Зато народ подобрался хороший, и Галию, вон, встретил…

Батраков укладывал чемодан с легким сердцем, знал, что на улице не останется. И в самом деле, друг, школьный еще однокашник, пустил без проблем, поместив в чердачной комнатке с маленьким окном и широченной железной кроватью, неудобной для сна, но сильно располагавшей к любви: в древнем матраце пружины держались лишь по краям, весь центр был продавлен, и отодвинуться друг от друга не было никакой возможности — они с Танюшкой тут же скатывались в середку, как в овраг.

В этой комнатушке под крышей Батраков и узнал наконец правду.

Разговор зашел случайно и как бы об ином. С вечера посыпался дождь и дробил, не переставая, часа четыре. Они лежали в своей колдобине, тело к телу, радуясь, что под крышей и вдвоем.

— Где-то там сейчас Алла Константиновна? — вздохнула вдруг Татьяна.

— А разве не у бабки? — удивился Батраков.

Она только усмехнулась.

— Но она же к бабке поехала! — глупо настаивал Батраков, уж очень хотелось думать, что и невезучая Алла Константиновна сейчас в тепле, под крышей, что не вышвырнута в белый свет, как надоевший щенок, а пристроена в надежное место, к родному человеку, где в забота, и присмотр.

— Поехать-то поехала…

Фраза повисла, и Батраков понял, что по совести утешить себя нечем. Слаба, глупа, дотронешься — балдеет. Какой уж там присмотр. Такая девка себе не хозяйка.

— Кстати, ты зачем тогда меня к ней послала? — словно бы вспомнил Батраков — прежде спрашивать про это было неловко.

— Подруга все-таки, — сказала Татьяна, — хоть попрощались по-человечески.

— Давно с ней дружишь?

— Со школы, как на танцы стали ходить. С Аллой Константиновной не пропадешь, незаменимый человек для компании: молчит и со всем согласна.

— Это у вас с ней первая была гастроль?

Вопрос вырвался для самого неожиданно, для Татьяны, ему показалось, тоже. Но она запнулась на секунду, не больше.

— Какой там первая… Первая у нас была лет в семнадцать. — Помолчала, вздохнула и проговорила, словно подчиняясь неизбежному: — Видишь, не надо было тебе меня сюда везти. Мать-то твоя права: добра не будет.

Ее понурая уверенность Батракову не понравилась — то мать за него решала, теперь эта взялась. Он спросил холодновато:

— Так. Ну и по какой, любопытно, причине не будет добра?

Она почувствовала его раздражение и смягчила тон:

— Ну, так мне кажется.

— А кажется-то — почему?

Татьяна подняла глаза:

— Понимаешь, я не хочу тебе врать.

— Ну и не ври.

— И чтоб мучился ты, не хочу. Я ведь баба грешная. Так что, если чего неприятно знать, лучше не спрашивай.

— Делов-то, — ответил Батраков, — а кто нынче святой? Ты много святых встречала?

— Вот ты, — сказала она и засмеялась, — да еще Алла Константиновна.

— Видишь, — поддержал он ее веселость своей, — такая страна здоровая, а святых только двое, остальные грешники. Короче, давай так: в субботу едем к тебе.

— Зачем? — встревожилась она.

— За паспортом, за трудовой.

— А паспорт на что?

— Кто же без паспорта распишет?

На этот раз Татьяна молчала долго. Потом спросила — голос был усталый:

— Тебе плохо со мной?

— Хорошо, — ответил он, удивляясь вопросу.

— А тогда чего еще надо? Что я, не твоя?

— Моя, — согласился он без особой уверенности.

— Вот и пользуйся, раз твоя. Чего еще надо?

Батраков объяснил:

— Я ж тебя люблю.

— Ну и я тебя. И слава богу. Чего на лишние хлопоты напрашиваться?

— Эти хлопоты не лишние, — твердо возразил он.

— Стасик, — сказала она с досадой, — хороший ты парень. Ты хороший, а я нет. Ну какая я тебе жена? Я плечевая. Искательница приключений. Дальний бой.

Этого он не понял:

— Какой еще дальний бой?

— Ну, говорят так. Дальнобойщица, дальний бой. Бабы, которые ездят на попутных. С шоферами дальних перевозок. Путешествуют. Вот как мы с Аллой Константиновной.

— Ну и что? — сказал Батраков. Его эта новость не слишком тронула. Может, потому, что, по сути, и новостью не была: не дурак же, догадывался о чем-то близком, не так уж и трудно было догадаться.

— Как — что? — слегка растерялась Татьяна.

— Так. Ну, ездила и ездила. То была одна жизнь, а теперь другая.

— А люди узнают, мать твоя узнает? — пыталась держаться за свое Татьяна, и это было совсем уж беспомощно. Кто станет узнавать, какие люди, кому они с Танюшкой нужны? Ее растерянность вызывала жалость и нежность, в эту минуту Батраков чувствовал себя с ней сильным, умным и ответственным, на все сто мужиком. И он не стал спорить, доказывать, он просто ладонью остановил фразу на ее губах и всем, чем мог, потянулся к послушному, отзывчивому, любимому телу…

Потом сказал, как о решенном:

— Значит, в субботу едем.

— Нельзя, — грустно улыбнулась она.

— Почему?

— Все равно нас с тобой не распишут.

— Как так не распишут? — возмутился он.

— Замужем я. — Помедлила и выговорила самое трудное: — И дочь есть. Шесть лет. Небось уже в нулевку ходит.

Тут уж растерялся Батраков:

— Постой… Но если семья, как же ты уехала?

— Уехала, — вздохнула она.

— А муж чего?

— Откуда же я знаю, чего? Я ж его с тех пор не видела. Уехала, и с концами… Нельзя мне туда, понимаешь?

Он ничего не понимал.

— Дочка, значит, — тупо сказал Батраков. — А зовут как?

— Аленка.

— Дочке нужна мать, — изрек он невпопад и сам почувствовал, как по-дурацки прозвучала эта сто раз слышанная, правильная, будто таблица умножения, фраза.