— Слава Тибулу! — закричали Риты.

— Урал!!! — подхватили амазонки и ударили копьями о щиты.

На шум, устроенный ими, сбежались все, кто в это время находился на Главном причале или поблизости. Собралась небольшая толпа, человек тридцать, не считая собак. Подошли два молодца в богатых меховых накидках и с деревянными дубинками в руках. Это были сыновья Верховного вождя, которые, по сложившейся у орландов традиции, выполняли функции полицейских. Их так и называли — "стражи порядка". Простые орланды их не очень-то любили, а амазонки, так и вовсе презирали.

— Что это еще за представление? Все праздники по случаю Дней ужаса и скорби отменены! Немедленно разойтись! — настаивали "стражи порядка", помахивая дубинками.

— Мы сейчас ваши дубинки вам в одно место вставим! — возмутились амазонки.

— Вы, что, не видите? Мы же героя встречаем! — заволновались сородичи.

Ошарашенный столь неожиданно шумной и теплой встречей, Павлов не сразу и заметил, что шагает по вымощенной брусчаткой дороге, — все равно, как в Москве по Красной площади. Подле башни, окруженной бревенчатым частоколом, толпа остановилась. Это был приют Желтого Быка, о чем свидетельствовало его изображение на воротах, ведущих внутрь просторного двора. Прежде чем ворота открылись, Павлов тепло попрощался с Нарой и Березкой и с сожалением подумал о том, что ему нечего Березке подарить по случаю ее дня рождения. Но он все-таки ей об этом событии напомнил, поздравил, и будущий подарок обещал доставить ей позднее. Березка потупила глаза и покраснела, и Павлов понял, что, наверное, опять неправильно выразился. А потом его от них оттеснила высыпавшая навстречу Нары и Березки толпа их сородичей.

Приют Белохвостого Оленя оказался самой крайней башней, которую Павлов заметил, когда со своими спутниками направлялся к Главному Причалу. В центре приюта, на скальной плите, высилась каменная башня с площадью основания около 12х12 метров и высотой около 25 метров. Башню окружал частокол высотой более двух метров в форме правильного четырехугольника.

В пересчете на привычную для Павлова метрическую систему, общая площадь окруженного частоколом пространства составляла не менее 700 кв. метров. Внутри вымощенного булыжником двора находились поленницы дров и разнообразные деревянные строения, с целью и назначением которых Павлову и Медвяной Росе еще предстояло разобраться. Сара Гудвин — та вообще была ошарашена, — наверное, так, как если бы дикого туземца из африканских джунглей доставили в центр Москвы или Парижа.

Если бы не Дни ужаса и скорби, объявленные Верховным жрецом Колываном, то все, кто был на встрече и чествовании Павлова, как героя, немедленно сели бы за стол и отведали пива и медовухи из погребов приюта Белохвостого Оленя, и потом бы от души повеселились. А так народ разошелся по своим приютам и по своим делам, и Павлов остался наедине с сородичами своего двойника, то есть Сороки.

Его терзали чувства самой разнообразного свойства. Во-первых, ему следовало заявить о смерти Сома и Аси. Во-вторых, доказать достоверность появления в приюте Белохвостого Оленя старшего лейтенанта госбезопасности Олениной в облике аборигенки Инги. По дороге в приют ему уже сообщили, что она совсем разболелась и даже не может разговаривать. Ему также сказали, что за ней сейчас присматривает ее родная мать и даже "напомнили" ему имя и прозвище этой женщины — Соня-Кукушка.

— Пойдем, — сказал Ерофей, сжав его за локоть, как кузнечные клещи.

Павлов умоляюще на него посмотрел, и Ерофей, пристально посмотрев ему в глаза, усмехнулся и на правах старшего объявил:

— Тебя Михей ждет. О бабах своих не беспокойся. С ними Лаванда вначале поговорит, а потом решим: привечать их, как почетных гостей, или гнать взашей.

………………………………………………………………………………………………………

70-летний Михей — старейшина рода Белохвостого Оленя жил уединенно в "шатре воина" в дальнем углу двора. Он не вышел навстречу своему внуку не потому, что был немощен, а потому, что считал Сороку совершенно пустым и никчемным мужичком, по сравнению с его отцом, который был единственным сыном его самой любимой жены Варвары. О том, что Сома уже нет среди живых, Михей догадывался без погружения в бессвязно-глупые сновидения, которым он верил еще меньше, чем в пророчества Верховного жреца Колывана. Подобные предчувствия, — и тому есть многочисленные подтверждения, — у детей природы срабатывают даже с большей точностью, чем показания барометра.

Старейшина сидел возле костра на деревянной колоде, к которой по обычаям джурджени была приделана спинка, вроде как кресло. Он даже не привстал и не шелохнулся, когда его старший сын Ерофей предоставил Сороку. И даже никак не отреагировал на его низкий поклон.

— Где твои родители? — спросил он Павлова, не скрывая того, что их разговор, — все равно, что допрос у безжалостного судьи.

— Полагаю, что они утонули, — ответил Павлов, следуя версии Арнольда Борисовича Шлаги.

— Как это произошло? — потребовал Михей уточнения деталей.

Павлов повторил то, что уже рассказал Наре и Урсуле. Михей смахнул со щеки скупую слезу, потеребил себя за длинную седую бороду и сказал:

— Что братьев своих в беде не бросил, и на том спасибо. А сейчас убирайся с моих глаз прочь и три дня не показывайся!

Тут в их разговор вмешался Ерофей, пожалевший племянника и еще не пришедший в себя после овации, которую на Главном Причале устроили подчиненные Центуриона Агаты.

— Отец, судя по тому барахлу, которое доставлено в приют, их лодка была сильно перегружена. Удивительно, что она, попав под волну, не ушла на дно. Может, Сому и Асе тоже удалось спастись?

— Прошу тебя, Ерофей, не береди мне душу! — осадил его Михей и тут же объявил о своем решении: Рико и Люка забери к себе. На девятый день, как положено, справим по Сому и Асе поминки. Сороку же отведи к вдове Маланье. Пусть она о нем позаботиться, а он с нею поживет и потешится, пока Инга не выздоровеет.

Ерофей сделал Павлову знак, дескать, отойди, но недалеко. И Павлов понял, что Ерофей хочет рассказать старейшине о дополнительных обстоятельствах его путешествия к Красным Камням. Павлов отошел за поленницу дров, где нос к носу столкнулся с двумя сородичами Сороки, приходившими его двойнику двоюродными дядями. Ясное дело, что они пытались из любопытства подслушать разговор Михея со своим внуком. Увидев Павлова, они растерялись, а потом попятились и скрылись в вечерних сумерках.

Прошло несколько минут томительного ожидания. Павлов уже успел полюбоваться на высыпавшие на небо звезды. И тогда впервые пришла ему на ум мысль о том, что все эти башни правильной геометрической формы и вымощенную брусчаткой дорогу создали не орланды с их примитивной техникой, а кто-то другой, кто, возможно, жил на этом месте прежде, а потом бесследно сгинул во тьме исторических времен.

— Сорока! То есть, Тибул. Иди к нам! — крикнул Ерофей, и Павлов понял, что обращаются к нему.

На этот раз Михей встретил его стоя. Чувствовалось, что он смущен и немного растерян. Еще бы! Ведь теперь его нелюбимый внук, этот безбородый юноша стал знаменитым охотником, которого сама Центурион Агата удостоила за храбрость воинскими почестями. Такого он никак не ожидал. И он велел Ерофею:

— Внука Сороку, то есть Тибула, и прибывших с ним гостей разместить в моем шатре — на одну ночь; завтра же для Медвяной Росы и Сары Гудвин установить отдельное летнее жилище и обеспечить их всем необходимым, включая одежду и домашнюю утварь. И пищу — наравне со всеми. А я пойду к Маланье. Что-то спина у меня разболелась, да и в баньке уже давненько не парился, — сказал Михей и озорно подмигнул.

Чтобы оценить диапазон перемены настроения старейшины рода Белохвостого Оленя, следует заметить, что некрасивая 40-летняя Маланья, племянница Михея, выполняла в приюте обязанности банщицы. Она и жила в предбаннике большой родовой бани, вмещавшей сразу не меньше десяти человек. Баня была рубленая и топилась по-черному. Вода нагревалась в деревянных корытах при помощи камней. Но воду еще нужно было натаскать, дрова нарубить, а камни раскалить.