Он хотел только одного, чтоб спор не был долгим — нельзя тратить время попусту. Засунув руки в карманы брюк, он проницательно смотрел на Апейку.

— Я согласен, — сказал Апейка, — надо действовать. И действовать сейчас же… И еще согласен, что нужны выводы по всему району… Ты правильно говоришь: случай в «Рассвете» — сигнал. Сигнал опасности… А вот выводы, которые ты сделал, — в Апейкином голосе послышалась твердость, — я считаю однобокими.

— Какие же твои выводы? — Башлыков спросил так, будто показывал, что ничуть не удивлен. У Апейки всегда свои выводы.

— Выводы мои такие, — повысил голос Апейка, — что во всем виноваты прежде всего мы сами. Давай смотреть правде в глаза! И не кивать на кого-то. Если уж сказал, что виноват…

Упрек Апейки, будто он, Башлыков, не смотрит правде в глаза и взял вину на себя только для вида, Башлыкову не понравился. Чувствуя себя несправедливо обиженным, он все же большее внимание обратил на удивившее его «…не кивать на кого-то».

— Как это понимать: не кивать на кого-то?

— Так и понимать! — Апейка смотрел прямо, решительно. — Взять вину прежде всего на себя. Не искать чертей там, где их нету. А серьезно разобраться в истинных причинах.

— Ты понимаешь, что твой намек дурно пахнет? — В тоне Башлыкова ясно чувствовалось, что он предупреждает, запах этот очень опасный.

— Понимаю, — сказал Апейка твердо, — что никакого миндальничанья у нас не было. Вообще! Тем более к кулацким элементам! А вот ты понимать не хочешь: силой не всего можно добиться!

— Либеральничанье в такой момент, как теперь, вообще…

— Либеральничанье! — неколебимо перебил его Апейка. — Какое либеральничанье?.. Те люди, которых мы вчера уговаривали, пришли сами в колхоз. Среди первых… Значит, они не худшие. Не противники наши, во всяком случае. Не противники. — Апейка поднял глаза на Башлыкова, взгляды их встретились. Башлыков заметил, взгляд Апейки был настойчивый, требовательный. — А вот побыли, попробовали обещанного и чуть не в один голос: «Не хотим!» И уговоров новых не послушались. И уговоров и угроз!.. Вот что получилось! Вот что должно тревожить!.. Люди поверили нам, пошли, куда мы звали. Побыли и разочаровались и в артели, а вместе и в нас… А теперь мы решили, — в Апейкином голосе звучала насмешливость, — «правильный вывод», «принять меры!», «отомстить им!». За что? За то, что они поверили нам? За то, в чем мы сами виноваты?

Башлыков чем дальше, тем больше слушал его нетерпеливо. Не только потому, что разговор был не вовремя и путал мысли, но потому, что услышал в Апейкиных словах ненужную, прямо вредную теперь жалостливость. Жалость ко всему, еще и фальшивую: то, что Апейка так чувствительно обрисовал — он, Башлыков, сам видел, — выглядело немного иначе. Хотел остановить Апейку, но тот сухо сказал, опередив:

— Подожди! Чтобы все было ясно, слушай, еще раз повторю: кулацкие элементы, разных крикунов и злобствующих надо прижать!.. Но пойми же, — голос его стал тише, — там были не одни кулацкие элементы…

— Что там были не одни кулацкие элементы, я сам хорошо знаю, — прервал Башлыков с раздражением. — А вот ты говоришь так, будто их не было. Будто мы выдумали «чертей», как ты выразился. Ты фактически смазываешь, а идет жестокая классовая борьба…

— Ничего я не смазываю! Я только считаю, что довольно нам кивать на эту борьбу. Надо начать, наконец, серьезно работать с людьми. Прислушиваться к ним, стараться понять. И помогать им. Пора наконец взяться за колхозы как хозяевам. Рачительным хозяевам. Разобраться во всем. Навести порядок.

— Я это уже слышал вчера.

— Я скажу это и сегодня. И добавить могу. Вот мы зашевелились — беда в «Рассвете». А о беде этой предупреждал Черноштан два или еще три месяца назад. В этом самом кабинете. Тебя. И меня, потому что я был тоже здесь. Говорил: «Недовольны люди. Кто работает, кто не работает — каждому палочка!» За то, что отбыл день. Что ты, что я сделали?.. А такие разговоры, настроения такие не только в «Рассвете»!..

— Ты опять об этом! — Башлыков раздраженно заходил по кабинету. — Неужели неясно, что не всяким настроениям мы должны потакать! Что потакание такое — чистейший оппортунизм! Привычки старого — это сорняки, которые крепко держатся. И мы им не кланяться должны, а вырывать их. Бороться с ними.

— Я не думаю, что это «сорняки старого». И не вижу ничего предосудительного в том, что люди получают по труду: больше сделал, больше получил.

— Ты многого не видишь! — Башлыков не скрывал своего превосходства над этим путаником, которому все неясно. — Берешься только судить обо всем. Дай тебе волю, опять новых кулаков разведешь! На колхозной основе!

Апейка, распаленный своими мыслями, не мог остановиться.

— Мы развернули хозяйство, а нередко тычемся, как слепые. Щупаем дорогу палочкой. Туда ступим — пощупаем, в другую сторону ступим. Развернули и еще спорим, как платить. На едоков или на паи… Не знаем толком, что обобществлять! Одни — только коней, коров, другие — подчистую…

— Ты, конечно, наполовинку делал бы. Чтоб одной ногой — в колхозе, другой — на своей полоске. Чтоб в колхозе так, для вида.

— При чем тут для вида! Что от тех курочек да свинок, — разозлился Апейка. — Что, колхоз на курочках поедет?! А из-за них столько голосов у женщин! Как бы веселей пошло все, если бы не эти курочки!

— Революцию надо делать или до конца, или совсем не браться! Революцию нельзя делать наполовину! И жалость тут — штука опасная. Особенно здесь, в селе. Где в каждом живет собственник!.. Где этот самый мужичок и в тебе все время говорит!..

Башлыков и видом и тоном разговора показывал: пора кончать говорильню. Он кинул нетерпеливый взгляд на телефон: надо сейчас же вызвать Харчева, дать указание. Однако Апейка не хотел кончать.

— Я не пророк, Алексей. Но я предчувствую, может быть хуже. Если мы серьезно не пересмотрим все. Если мы не перестанем считать только проценты. Как курица цыплят! Обманывать себя и других! — Башлыков почувствовал в Апейкином голосе осуждение. — Ты уверен, что в этих процентах нету тех, которые мы имели в «Рассвете»? Ты уверен, что нет артелей, которые еще еле держатся? Нет колхозников, которые глядят в сторону?

— Для чего ты все это разводишь?

Башлыков, засунув руки в карманы, смотрел на Апейку остро и строго. И во взгляде, и в тоне чувствовалось, что рассуждения Апейки для него не просто рассуждения, во всем этом он усматривает и другой смысл.

— А для того развожу, — повысил голос и Апейка, — что надо нам с тобой, пойми ты, серьезно разобраться. Найти, где наши слабины. И «принять меры». Своевременно. И еще потому, что мы с тобою должны стать хозяевами. Заниматься колхозами, как хорошие деловитые хозяева…

— Я за всей этой философией, — твердо, уверенно заговорил Башлыков, — вижу одно желание: чтоб мы задержались. Остановились, оглядывались. Копались. Давнее твое желание, с которым ты никак не хочешь расстаться. И которое ты уже столько раз отстаивал. Раздувал наши трудности и некоторые ошибки… Я тебя, Иван Анисимович, еще раз предупреждаю: ты становишься на зыбкую почву. Твои рассуждения — это шатания, которые имеют опасный политический характер.

— Давай не будем подводить большую политику сюда. — Апейка говорил так же резко и твердо. — Не надо приписывать мне грехи, которых нет. Да еще с политическими оценками. У меня своих довольно.

— Я предупреждаю тебя еще раз. И советую очень серьезно задуматься! Тебя уже не первый раз фактически заносит вправо! — Башлыков заметил что Апейка намерен был возразить, однако промолчал. Будто посчитал, что спорить никакой пользы. Это Башлыкову прибавило жесткости. — Ты уже не первый раз разными способами фактически стараешься притормозить темпы. Как это назвать теперь, когда партия требует от нас, не останавливаясь, изо всех сил идти вперед! Если партия требует: темпы, темпы, темпы?!

Башлыков смотрел гневно, слова, которые он произнес горячо, возбудили и самого. Смотрел, исполненный понимания своей силы: правда его мысли, чувствовалось, была для него бесспорной. Апейка отвел глаза. Грустно молчал.