На следующий день вольноотпущенник Октавия сознался, что убил Понтию, мстя ей за обиды, нанесенные господину. Поскольку заявление сделано было им добровольно, его слова приняли на веру. Тем временем служанка Понтии пришла в себя и назвала подлинного убийцу. Октавия нельзя было сразу же привлечь к судебной ответственности: как народный трибун он пользовался правом личной неприкосновенности. Только в следующем году, когда он оставил эту должность, его, согласно с давним законом об убийствах, отправили в изгнание, конфисковав все имущество.
Это событие настолько взволновало римское общество, что сделалось даже темой школьных упражнений и трактатов. Его избирали предметом дискуссий, в которых ученик для сноровки выступал и как адвокат, и как прокурор. Написал тогда свои речи, как в защиту Октавия, так и против него, и один девятнадцатилетний студент риторики, Марк Анней Лукан, племянник Сенеки.
Лукан, как и вся его родня, был родом из Испании, родился он в Кордубе в начале октября 39 года. Ему едва исполнилось девять месяцев, когда его отец Мела перебрался в Рим, вслед за своими братьями Сенекой и Аннеем Новагом. Но, в отличие от них, Мела не занимался политикой и не стремился к сенаторскому званию. Он нажил, однако, огромное состояние, долгие годы прослужив прокуратором императорских имений. Юный Лукан воспитывался у наилучших тогда в Риме учителей философии, риторики и поэтики; из них наибольшее влияние на мальчика оказал Корнут. Это в его школе он подружился с чрезвычайно талантливым поэтом Персием.
Даже до этой тихой обители, каким было заведение Корнута, докатились волны возмущений и споров вокруг совершенного Октавием. И здесь, как и всюду в Риме, задавали себе вопрос: оправдывает ли большая любовь любой поступок?
Эти споры были тем живее, что о треугольнике Нерон — Поппея — Отон кружили все более забавные сплетни. Развод с Отоном уже состоялся или же был делом ближайшего будущего. Выйти за Нерона замуж Поппея, разумеется, не могла, ибо тот был женат на Октавии. А впрочем, хотела ли она? Разные ходили толки. С этой точки зрения вся история крайне напоминала роман Октавия и Понтии. Закончится ли он столь же трагично? Может быть, Отон схватится за кинжал? Ибо в том, что он по-прежнему ревнует Поппею, никто не сомневался, меньше всего, пожалуй, сам Нерон. Поэтому император явно сторонился своего неразлучного до тех пор друга. Их все реже видели вместе. Задавались вопросом, не придется ли Отону вообще оставить Рим, а может, и вовсе распрощаться с жизнью?
Несмотря на всю любовь к Поппее, Нерон не изменил своего образа жизни. Не прекратил он и своих ночных вылазок в город. Он отправлялся далеко, под самый Мульвиев мост, где Виа Фламиния, тянущаяся из города на север и пересекающая все Марсово ноле, переходит через Тибр. В окрестностях моста собирались тогда женщины легкого поведения. Когда император возвращался оттуда однажды ночью, он чуть было не стал жертвой покушения; так по крайней мере оповещали официальные источники. Он избежал смерти якобы только потому, что в какой-то момент свернул с Виа Фламиния и направился в город через парки на склонах соседних холмов. Зато те из его друзей, которые пошли дальше прямо по Виа Фламиния, наткнулись на группу молодых людей. Дело дошло до драки.
В действительности это был обыкновенный уличный скандал. Никто не пострадал, изрядно только пошумели. Все происшедшее тотчас бы забылось, если бы не нашелся доносчик, который показал, что нападавшие были людьми Корнелия Суллы. Это сразу изменило значение ночной потасовки. Ведь Сулла был мужем Антонии, старшей дочери императора Клавдия! Еще три года назад выдвинутое против него обвинение в заговоре отпало сразу, ибо было абсурдно и направлено не столько против Суллы, сколько против Бурра. Теперь, однако, все обернулось иначе. Правда, не принято доверять показаниям доносчика полностью, но на всякий случай Сулле рекомендовали перебраться в Массилию и не покидать ее стен.
В виновность Суллы никто не верил, так как его считали глупцом и человеком, неспособным к решительным действиям. Его погубила семейная слава, а также родство с императорским домом. Вдали от столицы империи пришлось влачить жалкое существование последнему потомку великого диктатора, который сто сорок лет назад впервые в истории Рима отказался повиноваться сенату и повел свою армию на столицу.
Но еще больше, нежели подлинными любовными историями и мнимыми покушениями, население как столицы, так и всей империи интересовалось проектом отмены косвенных налогов. Собственно, волновал главным образом вопрос о пошлинах. Таможни существовали у границ империи по всей их протяженности. Там взимали пошлину за все ввозимые товары. И одновременно следили, чтобы за границу не утекали те, вывоз которых был запрещен в законодательном порядке, такие, как железо, оружие, вино, оливковое масло, зерно, соль, золото. Пограничные пошлины не особенно волновали людей, ибо из соседних, главным образом восточных, стран доставляли дорогие товары для удовлетворения нужд наиболее богатых слоев населения. Зато большое и непосредственное значение для всех имели пошлины внутригосударственные. Хотя в политическом смысле империя составляла единое целое, торговля между странами, входящими в ее состав, не была совершенно свободной. Империя разделялась на несколько таможенных округов. Некоторые Аз них охватывали две-три провинции, такие, как округа Галлии, Испании, Иллирика, Африки, Азии. Другие же — только по одной, как Сицилия, Греция, Британия. Зато Египет, Сирия и Иудея были поделены на небольшие округа. Помимо этого, некоторые города имели право взимать собственные пошлины. Размер их в среднем составлял 2 или 2,5 процента от стоимости товара.
Сами по себе пошлины не являлись таким уж большим злом. Поистине тягостной — и даже пагубной для развития торговли — была процедура их взимания.
Государство не располагало собственным таможенно-финансовым ведомством. Была заимствована система, с незапамятных времен применявшаяся в греческих государствах и в римской республике: сбор пошлины сдавался в аренду объединениям откупщиков. Это были так называемые societates publicanorum[41]. Те уплачивали в казну заранее назначенную сумму и потом заботились о том, чтобы ее вернуть, разумеется с определенной прибылью. Главное бюро объединений находилось в Риме, окружные же центры в таких городах, как Лугдун (ныне Лион) — для Галлии, Петовион — для Иллирика, Эфес — для Азии, Карфаген — для Африки, Лондиний — для Британии. Эти бюро располагали большими группами служителей, а также вспомогательного персонала, который присматривал за сборщиками налогов в отдельных таможнях, называемых stationes.[42] Рядовые работники в основном набирались из рабов.
Жалобы на злоупотребления таможенников были повсеместными. Некоторые союзы откупщиков даже не объявляли свои тарифы, в результате чего купцы оказались в руках оценщиков. К пошлине как таковой прибавлялись также дополнительные сборы: за осмотр товаров, за обмен монет, за ведомственные расходы. Общее недовольство действиями пошлинников привело к тому, что в окружении Нерона родился проект генеральной реформы: отменить пошлины вообще! Сторонники этой идеи обосновывали ее так:
— Непосредственные доходы государства сначала, вероятно, снизятся, но вскоре, однако, торговля столь пышно расцветет, что возрастут налоги, поступающие от жителей провинций. Это с лихвой покроет утрату таможенных поступлений.
Император отдавал себе отчет в том, что подобный шаг снискал бы ему громадную популярность во всей империи, поэтому он был благосклонен к проекту. Нерон, впрочем, никогда не отличался скупостью и мелочностью. Именно в начале того 58 года он преподнес по прекрасному подарку трем потомкам сенаторских родов, которые до такой степени обеднели, что их, собственно, предстояло исключить из состава сенаторов. Так вот Нерон назначил им достаточно высокое годичное жалованье.
