Вперёд-назад, вперёд-назад.

Если, конечно, одними насекомыми дело ограничится, то и Бог с ним. Всякое бывает. Вырастет Вовка, исчезнет дар.

Дети — это дети, они всё остро переживают, верят в чудеса, сказки и оживающие по ночам игрушки. С возрастом острота притупляется, надрыв уходит, жизнь потихоньку начинает лепить что-то своё из маленьких заготовок, пускает в рост, ломает голоса, в седьмом классе это уже идиоты, озабоченные лишь особями противоположного пола, напялившими топики и короткие юбки.

Перфилов резко затормозил качели тапками. Не о том. Куда-то его не туда. Вопрос: что делать с Вовкой? Конечно, у него есть мать. Надо, наверное, поговорить с ней. Только я же для неё извращенец. Не на гитаре же ей играть. Ещё хахаль её…

Перфилов прижал пальцы к ударенной вчера брови. Нет, не болит уже, прошло. Но ведь он же, сука, опять сунется, как бы на защиту.

И вообще надо это мне?

Он сунул руки в карманы куртки и застыл, почему-то самому себе напоминая воробышка. Немолодого, пожившего, одинокого. С каких не начинать, а заканчивать надо. Что за присказка дурацкая? С воробышков, видите ли…

— Иди вон покачайся… — услышал Перфилов.

Голос, впрочем, резко оборвался. Как понял Перфилов, обладательница голоса заметила, что место занято взрослым. Он, правда, не пошевелился, даже когда по-утреннему длинная тень прочертила песок перед качелями.

— Кого ты здесь ждёшь, учитель? — спросила тень.

Перфилов повернул голову.

Вовкина мать, нечто подковообразное изобразив губами, с презрением смотрела ему не в глаза даже, а куда-то в грудь, в шею. Вовка стоял и как бы с ней, и как бы отдельно, за ней, но чуть в стороне. Лицо его было страдальчески искривлено. Вовка переживал и стыдился.

По сравнению со вчерашним появлением на пороге Перфиловской квартиры, Вероника Павловна была причёсана и напомажена. Фигуру её облегал кремового цвета плащик. Пьяная одуловатость спала с лица. Глядя на неё, Перфилов подумал, что она — молодая ещё, в общем-то, женщина, чуть за тридцать, тридцать два, тридцать три года. Симпатичная. Зачем пьёт?

— Так кого ждём, господин педофил?

Вовкина мать носком туфли зачерпнула песка и сбросила его Перфилову на тапки.

— Мам… — прошептал Вовка.

— Погоди. Пусть ответит.

Перфилов вздохнул.

— Вас.

— Ой, а чего меня? — развеселилась женщина. — Никак ориентация сменилась?

— Может, хватит? — спросил её Перфилов. — Какой я вам педофил?

— А я в полицию позвоню, и она разберётся!

— Вы же совсем не следите за мальчиком.

— Слежу! Слежу, чтоб такие, как ты, его в свои квартиры не затаскивали!

— Вы знаете… — Перфилов посмотрел на Вовку. — Вы знаете, что он насекомых убивает?

Вовкина мать расхохоталась.

Смех её, громкий, хрипловатый, ни рябинки, ни сирень почему-то не погасили, и он, задробив по оконным стёклам, взвился в небо.

— А ты, учитель, тараканов не бьёшь? Сказал мне сынок, сказал, что у тебя тараканник целый! Грязь и содом!

— Что вы выдумываете?

Женщина наставила на Перфилова палец.

— В общем, только увижу тебя ещё, сразу вызываю полицию. Пошли!

Она ухватила Вовку за руку.

Перфилов посмотрел, как они скрываются в подъезде, затем перевёл взгляд на тапки. Торопливый идиот. Может, это судьба, когда ничего не получается? Ни чудес, ни правильных поступков. Что со мной не так?

А может Вовка — антихрист? И жуки с мухами только начало его пути? Он грустно хмыкнул. Тогда уж точно без шансов.

— Руслан Игоревич!

Перфилов мысленно взвыл. Назойливая Лена спешила к нему от подъездных дверей. Улыбка — до ушей. В руке — пустая матерчатая сумка.

— Здравствуйте ещё раз!

— Да, доброе утро, — хмуро ответил Перфилов.

— А это у вас место для размышлений?

— Вроде того, — соврал он.

— А у меня было место для обид, — сказала Лена. — Когда я жила у бабушки…

— Которая начинала от воробушков? — уточнил Перфилов.

— Помните, да? — обрадовалась соседка. — Она самая. Так у неё в доме был такой закуток, на чердаке, куда никто не заглядывал. Там висело сухое осиное гнездо, и мне сначала жутко страшно было, а потом я поняла, что ос нет и уже не боялась.

— Лена, — сказал Перфилов, — вообще-то вы сейчас мне мешаете.

— Ой, я поняла, поняла.

Девушка отступила от качелей, но остановилась, закусила губу.

— Что? — спросил Перфилов.

— Вы придёте? Тридцать пятая квартира.

— Я же, кажется, уже сказал.

— Знаете, — произнесла Лена, наматывая сумку на руку, — я смотрела на вас в окошко, вы были такой мрачный, хмурый, что я подумала, что вас надо как-то отвлечь.

Этого Перфилов вынести уже не мог.

— Вам сколько лет, Лена? — бестактно поинтересовался он.

В больших глазах девушки что-то дрогнуло.

— Вам зачем?

— Надо.

— Ну, двадцать шесть, — с вызовом сказала Лена. — Это что-то меняет?

Перфилов кивнул.

— У вас муж, жених, молодой человек есть?

Мелкие черты Лениного лица приобрели выражение обиды.

— Вам что? Вы хотите меня оскорбить? Вы думаете…

— Я ничего не думаю, — оборвал её Перфилов. — Вам двадцать шесть, а мне — тридцать девять. И я вам не маленький мальчик, чтобы со мной — сю-сю-сю.

Сумка опала с запястья.

— Я думала, вы лучше, — с чувством произнесла Лена.

— А я ненавижу, когда меня жалеют!

— Потому что вы жалкий! Вот вас и жалеют! Сидите в тапках и думаете, будто никто не видит!

— Да пусть хоть… — Перфилов соскочил с качелей. Злость проросла зудом в костяшках пальцев и хрипотой в голосе. — Я сам по себе. А вы все!.. Вы — тоже сами по себе! Вот и катитесь ко всем чертям!

Он прошёл мимо Лены к подъезду.

— Это что, защитная реакция? — ударило ему в спину. — Я что-то нежное задела, да? И это я ещё про мальчика не спросила!

Перфилов развернулся.

— Что?

— Про мальчика, — несколько притихшим голосом пояснила девушка. — Я же не знаю, что у вас с ним.

— Педофил я, педофил! — подойдя, рявкнул в лицо Лене Перфилов.

Он скрючил пальцы взведённой руки, словно хотел смять щёки, нос, брови глядящей на него девушки, затем скрипнул зубами и, ни на что не решившись, окончательно скрылся за подъездной дверью.

На пролётах его качало, словно дом плыл по штормящему морю. Тапки шаркали по бетонным ступенькам.

Несколько мгновений Перфилов постоял у своей квартиры на четвёртом, заглядывая во тьму лестничного колодца и раздумывая, что если перегнуться и отпустить перила, то можно, наверное, прекратить жить. Руки только надо убрать в карманы, чтобы не успеть их инстинктивно выставить вперёд.

И всё же было страшновато.

Внизу плеснул свет открываемой двери, и Перфилов поспешно отступил от перил, одновременно роясь в карманах в поисках ключа.

Сзади чуть слышно скрипнуло.

— Руслан Игоревич.

Перфилов, устало опустив плечи, обернулся.

— Да, Вениамин Львович.

Сосед одобрительно кивнул.

Он был моложавый, крепкий ещё вдовец, седоватый, рассудительный и осторожный. Бравый вид ему неизменно придавали усы, густые, сивые, с закрученными кончиками, с которыми он молодцевато выглядел и в халате, и в тельняшке, и в потёртом пальто.

Даже в майке и в шортах, что были на нём сейчас.

— Во-первых, здравствуйте, — сказал Вениамин Львович, испытующе заглядывая в глаза.

— Доброе утро.

Разобрав шаги внизу, сосед вдруг свесился через перила, как несколько секунд ранее свешивался Перфилов.

— Здравствуйте, Зоя Матвеевна, — крикнул он в лестничный колодец.

— Здравствуйте, Вениамин Львович, — ответили ему снизу надтреснутым женским голосом.

— Как здоровьечко?

— Так хожу, и ладно.

— И я, — сказал Вениамин Львович и обернулся к Перфилову. — Руслан Игоревич, вы вибрации не улавливаете?

Перфилов непонимающе сморщился.

— Какие вибрации?

— Жизненные токи. Всё живое, как оно есть, является источником различных тепловых и звуковых излучений. Не знали?