— Ложь на лжи. Коварство на коварстве! И все это должна делать я?

— Не делайте. Тогда квартирантка отправит в могилу мать и вдобавок захватит принадлежащую вам жилплощадь. Вообще, Лионгина, вы слишком драматизируете все. По-моему, вашей матери в инвалидном доме будет лучше.

— О том, где ей лучше, не будем говорить. А что скажет Алоизас?

— Что может сказать маленький ребенок? Он витает в облаках. Бытовые заботы его раздражают, выбивают из колеи. Да если ему и не понравится акция, наша с вами акция, — поправилась она, снова почувствовав, как вздрогнула Лионгина, — вам он все простит. Мне — нет, вам — да! — Стеклянные глаза лукаво сверкнули. — Неужели сомневаетесь?

— То, что мне придется проделать, — ужасно, Ни с чем не сравнимо…

— Положение Алоизаса хуже. Женщины — как трава, и вытоптанная отрастает. Он подрублен и без помощи не распрямится. Годы летят. Алоизас не может, как вы, долго ждать успеха, вы ведь значительно моложе! — Гертруда уколола метко, сама не думала, что так получится, и Лионгина застонала, стиснув зубы. — У меня был кактус, помните, в кухне на окне? Пришлось выбросить в мусорный контейнер. Совсем загнил, стал дурно пахнуть, словно не растение — гангренозный больной.

Судьба кактуса не произвела на Лионгину никакого впечатления, будто был он из старой детской сказки. Я сама страшная, я сама — гангрена. Как привыкнуть к себе такой?

— Никто больше меня не желает Алоизасу счастья! — начала было она, но от дальнейших рассуждений удержала вытягивающаяся и застывающая губа Гертруды, необъятное поле враждебности. — Хорошо, я подумаю. Все взвешу и… Вы же первая, Гертруда, после этого не станете уважать меня.

Гертруда покровительственно коснулась ее колена:

— Буду уважать за другое. За самопожертвование. Мы обе живем не для себя. Пусть он будет счастлив. Алоизас Губертавичюс еще скажет свое слово!

А вы так сделали бы, сделали бы? — рвался и не вырвался у Лионгины вопрос. И роскошный кабинет, и строгая внешность, и предшествующая сцена в приемной — все это шелуха. Дома Гертруда сразу же состарится, станет не нужной себе и другим. Считала бы спасением, если бы работа продолжалась целыми сутками, без выходных и отпусков. Разве не ясно, что вся ее жизнь принесена в жертву одному идолу — Алоизасу? Принесена в жертву, да, однако, принята ли божеством? А я, что останется мне, если Алоизас отвергнет и мою жертву? Гертруде есть на ком вымещать свои разочарования, она презирает, ненавидит и боится меня, утешение находит на работе, где ее могущество отражается в стеклах шкафов, в глазах посетителей, их страхе и благодарности, пусть и не особо искренней. За что схвачусь я, шагнув в пустоту? Принести себя в жертву — еще не все. Идол не примет жертвы? Тоже не все… Что, если он ненастоящий, выдуманное божество? Сколько раз сомневалась, и сейчас сомнения гложут сердце: как бы от жрицы лжебожества не отвернулось не только прошлое отца и матери, но и сны… Не буду видеть даже черных, заслоняющих небо мертвых громад…

Человек, сопевший за спиной, обогнал ее и проворно обернулся. Не полагаясь больше на резвость своих ног, ухватил Лионгину за рукав. То сжимал, то расслаблял дрожащие пальцы. Невысокого росточка, усатый, большеротый, он был похож на свалившегося откуда-то сверху жука.

— Поздравляю вас, товарищ Губертавичене! Вы меня не знаете, но все равно примите мои поздравления. Целую охапку!

— Простите, кто вы такой? — Лионгина спешила на лекции, опаздывала. Вырываться не пришлось — рука человечка соскользнула, едва она нахмурила брови.

— Поздравляю и поздравляю! Я Н.! Вы должны были слышать обо мне! Мы же с товарищем Губертавичюсом — коллеги. Точнее говоря, бывшие коллеги. В прекрасных, в превосходных были отношениях, пока трудились плечом к плечу!

Воспользовавшись коротким замешательством Лионгины, клещи человека снова ухватили ее за рукав. От Н. несло чесноком и старой одеждой.

— Поздравляю! Я взволнован, ободрен и восхищен поведением вашего мужа!

— Каким? — Лионгина брезгливо взглянула на потертый до блеска, потрепанный рукав его пальто, клещи чуть было не отпустили ее вновь.

— Так я и думал — скрытничает. Ведь он вступил в борьбу с мафией! Поздравляю!

— С мафией? Вам что-то мерещится…

— Если бы мерещилось! — Его правая рука крепче сжала ее рукав, а левая приподняла огромный черный портфель, словно в нем-то и сидела эта мафия. — Да, мафия! Руководимая уважаемым проректором Эугениюсом Э. камарилья, или, говоря попросту, банда!

— Ну, знаете… — Лионгина отпрянула. Ей не хватало воздуха, свободы, хотелось быть как можно дальше от человечка, который незаметно подавлял ее и неряшливым видом, и упорством, и самоуверенностью.

— Банда паразитов, облепившая институт снизу доверху! — Отпустив рукав, его клещи потянулись к ручке ее сумки. — Распоясались, творят невесть что. Белое у них — черное, черное — белое! В моем лице вы видите жертву. Дисквалифицировали! А за что? За критику! Разве это единственный факт? Вот ваш муж никого не критиковал, просто как честный человек не пожелал участвовать в грязной махинации с экзаменами. И что в результате? Ему угрожают, ставят ловушки. Учтите, не терпят ни малейших возражений! От всей души поздравляю, Алоизас Губертавичюс держится мужественно, может быть, даже героически, да, да! — Заметив напряженность в ее лице и участившееся дыхание, Н. продолжал, не давая очухаться: — Не я один им восхищаюсь, многие, но — поверьте! — одному этот груз не поднять. В одиночку не отобьешься. Сожрут, как румяное яблочко! Я — другое дело, я им не по зубам — горек, ох горек! — Он поморщился, будто хлебнул глоток полыни. — Есть у меня материальчик. Очень интересный материальчик! В свободное время собираю досье…

— Вы бредите! — Лионгине привиделось, как его клещи ловят летящие по ветру бумажки — целый мусорный ящик. Она пришла в себя, отобрала сумку, выставила ее как щит. — При чем тут я? Что вы ко мне привязались?

— Коллега Алоизас незаслуженно избегает меня. А тем временем над его головой собираются тучи… Свинцовые тучи! Хочу помочь, дружески помочь как бывший коллега. Знаю, вы умная женщина. Женщина многое может сделать.

— Отстаньте, я не желаю вас слушать!

Н. больше не пытался ее удерживать, она убегала, как от мусорной свалки. На лице и руках ощущала запах нечистот, в груди — боль за Алоизаса, который снова был не божеством — честным, беспомощным, легко ранимым человеком.

— Что случилось? Сбежала с лекций? Смотри, Лина, привыкнешь прогуливать!

Алоизас скрипнул креслом. По быстрому повороту, по бессмысленному взгляду ясно, что не пишет — рисует клеточки кроссворда.

— Ничего, дорогой. Я свободнее, когда есть квартирантка.

— Квартирантка? — Он заставляет себя скользнуть в другой мир — неуютный, раздражающий, пропахший остатками пищи и лекарствами. Мало своих неприятностей? — Да, вспоминаю… Ты ею довольна?

— Очень!

— Почему так радостно?

— Я очень, очень довольна.

— Словечка в простоте не скажешь.

— Мне уйти?

— Разве я тебя гоню?

Не ответив, Лионгина подкрадывается, зажмуривается и прохладными с улицы руками сжимает неспокойную, пытающуюся высвободиться голову Алоизаса. Пальцы, согревшиеся от его горячей кожи, блуждают по высокому лбу, расправляют вздрагивающие морщинки. Веки, прикрытые ее ладонью, нервно восстают против нежного насилия. Большой, прямой нос, свидетельствующий о благородном происхождении. Тонкие, стиснутые губы, они могут сказать больше, чем взгляд. Такая голова годится для скульптуры. Божество! Стоять вот так и долго не открывать глаз. Всю жизнь…

Алоизас встряхивается, отводит ее ладони.

— Как у тебя… на работе?

— Лучше не говорить об этом.

— Возишься с чужой группой? Не можешь придумать, как от нее отделаться?

Алоизас подозрительно оглядел ее, надул губы.

— Сами от меня отделались. Так проще.

— Уволили?

— Еще чего! Отняли группу. Передали аспиранту.