Литмир - Электронная Библиотека

— Я не пью. Почти не пью. — Алоизас отказывался, она снова не обращала внимания. Открыла одну дверцу буфета, другую, стукаясь костяшками пальцев, вытащила скрипящий ящик. — Не знаю, куда вино подевалось, — плачущим голосом пожаловалась она, не находя бутылки. — Профессор, честное слово, разгневается. С работы выгонит. Что мне тогда делать?

— Ладно, будет! — Алоизас вскочил, выкриком разрывая невидимые оковы. Удивился, что головой едва не касается потолка. — Почему вы называете Н. профессором? Никакой он не профессор.

— Он так велит. — Она вздохнула всей грудью, печально покачала головой и сразу перестала быть таинственной. Запуганная красивая сорокалетняя женщина. — Если бы, говорит, не выгнали из института, давно был бы профессором.

— Кто вы? Почему представились как секретарь? — Голос Алоизаса громыхал, не умещаясь в комнате, в его собственной голове. Надо было разрушить наваждение, которого все еще опасался.

— Он так хочет.

— Кто же вы, простите, на самом-то деле?

— Я его неофициальная половина.

— Неофициальная?

— У меня взрослая дочь. Он ждет, когда она оставит нас.

— Жены у него нет?

— Умерла бедняжка. После облучения.

— А… квартира? — Он хотел сказать — декорация.

— Это все моего брата-холостяка. Он художник.

— Ясно. А машинка? — В один момент рассеялось наваждение, и мебель, и картины показались ненастоящими, но стук машинки, странное дело, не прекращался.

— Это в соседней квартире.

— Последний вопрос! — Алоизасу было жалко чего-то исчезающего и рассеивающегося, как в детстве — купленного Гертрудой и лопнувшего воздушного шарика. — Досье — тоже бутафория?

— Досье — настоящие. Горы материалов. Только, смотрите, никому! — Женщина умоляюще приложила палец к пухлым губам и снова стала частью странного, абсурдного и опасного мира, с которым ему, Алоизасу, не по пути. Ни сегодня, ни завтра — никогда!

Окно искрится, как десятки окон, сверкает и ходит ходуном все строение в стиле модерн, на которое почему-то до сих пор не вешают таблички охраняется государством, хотя того стоят и его балкончики, и карнизы, и выдержавшие несколько бомбардировок кирпичи. Это — не пожар из-за ветхой проводки или воткнутого в мусор окурка, вообще ничего тут не горит, даже не тлеет довоенная, облупившаяся, как березовая кора, обивка дверей. Гудит, трещит и вопит во всю мощь не пламя, а проигрыватель. Он-то и взрывает пережившее несколько войн здание, словно буйствует в нем воинство Вальпургиевой ночи, которое поутру ускачет на огненных конях, чьи следы еще долго будут тлеть в небе, предсказывая всяческие беды.

Обиталище матери взрывается неистовством танца. Не комната — танцзал. Она же тебя предупреждала. Войти и крикнуть, чтобы сник, превратился в пепел огонь! Квартирантка со своими дружками еще больше разойдутся. Стоял бы рядом мой Алоизас…

Мелькнувший силуэт Алоизаса немножко остужает гнев. Что, отделалась от матери-инвалидки? Нет, выбрала Алоизаса. Она отступает от дома, от сумасшедшей музыки. Все — ради его спокойствия. Взвалила ношу и тащи, не жалуйся. Мертвую ношу. Как выдуманное очарование гор.

— Танцы? Потолкалось несколько пар. — Квартирантка не смутилась. Лионгина застала ее утром за уборкой — набивала в сумку пустые бутылки. — Вы не волнуйтесь, а я не буду каяться.

— Это ужасно, я потрясена!

— Давайте договоримся не горячиться, ладно? — После бессонной ночи фарфоровое личико пожелтело — уже не казалось таким юным. — Сами же рассказывали, что мамаша любила в молодые годы погулять. Вот и надумала я повеселить старушку.

— Разумеется, ей было очень весело?

— Не берусь утверждать, что очень, но не скучала.

— Представляю себе.

— Не видя, трудно себе представить. Весело было, как в цирке. Васька Цыган разошелся, все хотел мамашу водкой угостить — влить стакан. Хорошо, гонщик Эдька не позволил. Вот это мужик, одни мускулы! А вино мамаша охотно отхлебывала. — Воспоминания развеселили девицу.

— И все-таки танцев я не потерплю.

— Каждый вечер я и не собираюсь…

— Вы — жестокая!

Квартирантка перестала греметь бутылками.

— Не кричите. Не глухая. Думаете, приятно день и ночь на паралитичку любоваться? Слушать ее бессмысленное кудахтанье? Уж не говорю о том, что невелико удовольствие подтирать ей задницу! Чуете? Сколько дезодоранта изведешь, пока вонь уничтожишь. Потанцевали, пошутили, мамашу развеселили. Гонщик за пьяным сантехником гонялся! Смех. Не скучали, мамаша, правда же?

В материнский угол полетела заговорщицкая улыбка кривого ротика. Будто по велению дрессировщика тяжелая масса заколыхалась, выдавила что-то похожее на смех. Веселья надолго не хватило — застряло, как пила в гнилом дереве.

— Она — тоже человек! Чтобы такое — в первый и последний раз!

— Не собираюсь от скуки помирать. Ладно уж, Ваську Цыгана, скандалиста этого, больше не пущу. Не бойтесь, он не цыган — просто чернявый.

— Я буду заходить чаще.

— Если у вас есть время…

— Есть или нет — буду!

Заходить чаще не удается. Хочется глубоко вдохнуть и ни о чем не думать, не грызть себя, идти, будто ты безымянная, увлеченная потоком времени былинка. Манит улица — длинная конфета в цветной обертке, которой ей так хотелось в детстве. Минутку между работой и лекциями проглатывает какое-нибудь необязательное дело — парикмахерская или кафе. Забившись в уголок, бесцельно глазеет. Не все женщины дежурят около больных или хлопочут дома, создавая уют мужьям. Не все рады мучиться в очередях, таскать сумки с продуктами. Наверное, где-то служат, но и в рабочее время урывают часок, чтобы развлечься. В модно взбитых головках полно небудничных забот: импортные товары, пикники, легкий флирт. Почему легкий? Они не стесняются болтать об удовольствиях и посущественней. Прихлебывают исходящий паром деготь — черный кофе, в стенных зеркалах скрещиваются взгляды конкуренток. Рядом с чашечками поблескивает порой бокал шампанского или рюмочка коньяка — распалившиеся женщины жадно впитывают беззаботное дуновение свободы. Если бы и я могла прыгать, как легко преодолевающая препятствия козочка! Хорошо бы выкинуть из головы не только свои страхи, но и машинку, на которой стучишь до умопомрачения, и сводящую скулы зевоту на лекциях. И что, смогла бы запросто порхать? Тайком от своего мелового лица, от высящихся вдали мертвых гор? Мучаюсь, что кокетство — не для меня? Вбила себе в голову, что должна за всех болеть? Была бы не такой, как все, разве стала бы прислушиваться к беспокойному и непристойному шепоту? Вбила себе с детства, что я другая — дурочка, по родничку стукнутая. Глушила свои желания и чувства, как тюльпаны, которые суют в холодильник, чтобы не распустились слишком рано. Боялась себя и собственной тени, как бы кого не заслонила! Улыбнись, наклони ухо к незнакомке с модной прической, которой в этот момент больше всего нужна собеседница — только что завела любовника! — и станешь своей среди своих. Чего медлишь?

Очухавшись, Лионгина ужасается — кто-то, беззаботно поигравший с ней, наорет и погонит к матери, в глазах которой застыл ее настоящий образ — неблагодарной дочери, отступницы, приближающей конец. Когда бы ни пришла туда с гвоздикой, яблоками или конфетами, ее встречают угрюмые упреки, вернее — суровый приговор. Пока мать спит или прячет глаза под набухшими веками, Лионгину насквозь пронзают стены, потолок, вещи. Особенно невыносима квартирантка: чистота, терпимый воздух, кривая ухмылка опекунши. Зачем тратитесь, выбрасываете деньги на шоколад? Его у нас навалом! За дармовым шоколадом, корицей, миндалем и другими ароматными редкостями к нам соседки ходят. Конечно, не бесплатно, не за ласковое словечко. И торты заказывают, словно кондитерский цех ее собственность, а ведь она ворует! Ну и что? Все-таки… Надо бы с Алоизасом посоветоваться.

Алоизас — вот кто удерживает руку Лионгины, поднявшуюся было, чтобы изящно подозвать официанта, обносящего рюмками. Ради покоя мужа мнет она свое бессовестное желание свободы до тех пор, пока оно не уменьшается до макового зернышка. Как там выпутается Алоизас из этой дурацкой истории с экзаменами, отвратительно обрастающей всякой всячиной? Кое-что рассказала коллега Алоизаса Ч. — встретилась ей на улице. Вместо того чтобы глянуть сквозь пальцы на студенческие проделки, он сцепился с кафедрой, деканатом, со всем миром. Обломается, станет сговорчивее. Нет, не для него постепенно гнуться, — всякий раз дает трещину…

90
{"b":"277876","o":1}