— Да. — Алоизас втянул ртом большой глоток воздуха, хотя решил дышать только носом. — Можно будет прийти к нему в другой раз?

— Можно, если он еще будет здесь.

— Собираетесь куда-то перевести?

— Нет, почему. — Голос врача оторвался от далей, которых он не мог видеть — только воображать. — Простите, я не объяснил вам. М. подключен к аппарату.

Фраза прозвучала мрачно и двусмысленно, словно сам М. стал неодухотворенным предметом — какой-то принадлежностью аппарата.

Проходя мимо старичка в фиолетовой пижаме, Алоизас сунул компот ему.

— Не тут ли проживает… живет?..

Алоизасу показалось, что он заблудился, спутал номер дома, хотя все время сверялся с визитной карточкой. Не извивалась отвратительная выщербленная лестница, не чернели изрисованные мальчишками стены. Поверхность двери сияла чистым желтым ясенем, металлическим номером и глазком.

Он усомнился во всем, включая свое право стоять тут, но его не изучали, как сквозь прицел, в глазок. Не преградили ему путь, и когда дверь отворилась — без скрипа, который должен был послышаться и убедить, что он пришел туда, где его ждут.

— Вам профессора Н.? Тут, тут. Проходите, пожалуйста, — пригласил приятный женский голос, неясно — жены или дочки, и запахло не тушеной картошкой, а паркетным воском.

Профессор? Почему профессор? Коллега Н. не поднимался выше звания и. о. доцента. Удивление прошло несколько позже, когда освоился с набитыми книгами полками и ковровой дорожкой малинового цвета.

— Проходите, пожалуйста, проходите. — Воркующий женский голосок мягко ласкал его барабанные перепонки, чтобы не звенело в ушах от тишины, блеска паркета, дорогой мебели и других неожиданностей.

В гостиной его встретил камин, выложенный темно-рыжими изразцами. Вместо печки, давящейся дымом? К стене льнула старинная софа на гнутых ножках, секретер на таких же ножках и над ним картины темного колорита в нарядных рамах, отражающие блики из окон. На одной из них, написанной в стиле довоенного реализма, копирующем манеру Калпокаса[10], топырил губы сам Н., в вазе черной глины торчали под ним пасхальные вербы. Домашний алтарь? Подвергающийся на людях насмешкам, Н. берет реванш дома, где безраздельно господствует? Потому и профессор?

Рядом с романтическим пейзажем мерцала крупная фотокопия тициановской «Кающейся Магдалины». Алоизас с интересом рассматривал потрескавшуюся, поблекшую фактуру, мысленно сопоставляя с известной цветной репродукцией. Казалось, кто-то невидимый замышляет посредством этой неожиданной копии разрушить его намерение ни к чему тут не прикасаться. Он оглянулся на хозяйку. Ее пухлое лицо ласкал тот же свет, что и картину. Темные, слегка вьющиеся волосы делали нежным широкий лоб. Сопротивляясь неясному сходству Магдалины и женщины, Алоизас отвернулся к окну. Меж двумя каменными стенами тянулись сучья голых деревьев, тоже как бы подчеркивавших вкус Н., которому тут соответствует все, даже природа за стенами.

— Если угодно, полистайте пока альбомы. Профессор обещал не задерживаться. — Похожая на Магдалину женщина с нежно вьющимися волосами и мягкими линиями фигуры положила на столик стопку альбомов. Клод Моне, Сезанн, Эль Греко, Гойя. О таких репродукциях Алоизас мог только мечтать.

— А тут эстампы художников. — Женщина неловко развязывала огромную папку. От ее полноватых, обнаженных до локтей рук веяло уютом, к эстампам были они не очень привычны — листы выскальзывали, сворачивались. — Думаю, сами лучше меня справитесь.

Алоизас хотел спросить, кем доводится она хозяину дома, но его внимание привлек лист с необыкновенно грациозной и вызывающе белой линией на черном фоне. Фигура человека парила в воздухе, а может, в космосе, а может, в просторах чистой мысли. Несли ее не взмахи птичьих крыльев, не динамика ракеты, а исходящее из самой линии могущество идеи. Алоизас удивился, как смело населяются сферы чистой мысли, в которые сам он стремился, да все никак не получалось. Стасис Красаускас? Этого художника следует запомнить, заметил он себе.

— Я — секретарь профессора, — сказала женщина. — Профессор общается с молодыми художниками.

— Очень интересное собрание, — похвалил Алоизас.

— О да! — Скользнувшая по ее лицу улыбка была не весела, скорее — печальна.

— Им можно гордиться. Особенно этим листом. — Он подержал ладонь над гравюрой Красаускаса, словно опасаясь прикоснуться пальцами к хрупкому сплетению линий.

— Да, да! Я тоже так думаю! — В ее грустном голосе послышалась нотка восхищения.

Из дальнего уголка квартиры донесся металлический стук.

— Там работает другой секретарь. Машинистка, — поспешила объяснить женщина, хотя он не собирался спрашивать.

Два личных секретаря? У бедного коллеги Н., запросто выставленного из института? Из какого, интересно, кармана уважаемый профессор оплачивает этот суперсовременный сервис? Стучит машинка, реальный — реальнее, чем множество других, — звук, сросшийся с Лионгиной. Значит, это мне не снится, решил Алоизас, я сижу в квартире Н. Зачем же тогда его убогий вид, старое пальто? Кто же Н. в действительности — принц или нищий?

В коридоре зазвонил телефон. Женщина тряхнула головой, вздохнула. Когда прошуршали прекрасные волосы Магдалины, Алоизаса охватило еще большее недоумение.

— Интересанты. Спрашивают и спрашивают профессора. Звонки не дают работать, — пожаловалась секретарша, вернувшись.

— Простите, а над чем вы работаете?

— Разбираю, классифицирую собранный материал. Перевожу немецкие и итальянские источники с оригинала. Профессор пишет сразу две книги. Об отголосках европейского Ренессанса в Литве и о роли сатиры в Великой французской революции. Кроме того, веду разные досье.

— Какие досье?

— Разные, в основном — персональные. — Она не пожелала объяснять дальше. — Связанные с общественной деятельностью профессора.

Досье? Его общественной деятельности лучше соответствовали бы какие-то другие формы. Досье?

— У вас, если не ошибаюсь, имеется досье и на товарища Эугениюса Э.? — почему-то понизил голос Алоизас.

— Да. И немалое. — Секретарша опустила глаза, чтобы он не рассмотрел в них своего виноватого, налившегося кровью лица. Больше рассказывать об Эугениюсе Э. она не собиралась.

Алоизас почти благодарно вдохнул воздух, пахнущий паркетным воском и рамами картин. Еще не вполне придя в себя, заподозрил, что его заманили в ловушку. Чуть не рассыпал рассматриваемые листы.

— Зажечь свет?

— Нет, нет, не нужно! — Алоизас замахал руками, цепляясь за сереющий свет дня, за реальность, которая должна была быть если не тут, то за окном, где топорщились голые сучья и молоденькие сосенки лезли на взгорок.

— Вам неспокойно, да? — Женщина улыбнулась, приглашая забыть тревожащие его вопросы. — Профессор ждал вас еще вчера. Сварю кофе.

— Спасибо, не беспокойтесь.

Она не обращала внимания на то, что гость явно собирается сбежать.

— Мне велено занять вас и угостить. Чтобы, не дай бог, не скучали. — Ее блуждающий взгляд, как на нечто неожиданное, наткнулся на вазу с яблоками, стоявшую на буфете. — Кофе не хотите, так, может, — яблок?

— Спасибо. Сейчас — нет.

— Профессор очень ждал вас. Утром, перед уходом, предупредил. Сказал, узнаешь сразу, представительный и благородный человек.

Сумасшедшая, мелькнуло в голове Алоизаса при виде ее расширенных зрачков. Может, Н. — тоже сумасшедший? Может, я и сам тронулся?

Тело вросло в мягкое кресло. Он угодил в западню.

Заставят лаять собакой или мяукать кошкой, а я решу, что так и надо.

— Не могу ждать. Дела. Куча дел, — бормотал Алоизас, продолжая сидеть.

— Не уходите! Профессор рассердится, что я не удержала вас. Будет очень расстроен. Подождите, я вам камин затоплю. Только вот спичек что-то не вижу. — Женщина хлопотала возле камина, ни на полке, ни возле березовых чурок не находя спичек. — Пока отыщу, вас согреет глоток вина.