— А что прикажешь мне делать сегодня?
— Сегодня? — Алоизас — слепец именно в свете утра, распахивающего шири и дали. И как слепой, который обо все запинается, никуда не желает идти. — Отдыхай, гуляй по саду. Попроси у хозяйки гамак, хорошо?
— Хорошо. Буду слоняться из беседки в беседку, как старуха.
— Старухи-то, слоняясь, глядишь, и книгу какую-нибудь прочитают, — удается ввернуть Алоизасу.
— Досыта начиталась, перепечатывая…
— Ну, не будем ссориться, — поспешил он сгладить свой упрек. — За твоего муженька книгу ведь никто не напишет, не правда ли? А после обеда, даю слово, погуляем по окрестностям.
Алоизас утыкается в бумаги из большого портфеля — как зеницу ока оберегал в дороге! — Лионгина выходит в мерцание и колыхание голубых далей, которая не что иное, как горная цепь. Зеленая гора-ящер — наклоняется, чтобы ей легче было вскарабкаться на шею. Дальше уже совсем просто — покатишься, как мячик, по широкой каменной спине. Нет, лучше не смотреть… Опустила глаза. Ой, вчера вроде не было — змеится трещина с рваными краями: ужасом веет от страшной ссохшейся земли. Вот-вот услышишь, как, разрываясь, трещит ее корка. Ни разу, пока они здесь, дождя не было! Через розовый куст, прочесываемый гудящими пчелами — сыплются и сыплются лепестки, — она видит, как, согнувшись под рюкзаками, быстрым шагом взбирается по склону Рафаэл, за ним, постукивая по камням палкой, — Гурам. Оба в белых шляпах, в каких ходят здешние старики, и действительно, превратись они вдруг в белоголовых стариков, она бы нисколько не удивилась. Или в ярких ящериц… С ними все может случиться, а вот с ней… Обида всколыхнулась с новой силой. Сейчас Рафаэл скроется в низком кустарнике, дальше — овраг, который надолго спрячет их. Лионгина не различает под широкополой шляпой черт лица, но чувствует, что взгляд Рафаэла крадется вдоль ограды дома отдыха, шарит по аллеям, по просеке между плодовыми деревьями. Что тебе, красавчик? Иди себе, иди!
Нет, остановись, Рафаэл! Крикнуть ему, чтобы услышал: возьми и меня в горы! Я не стану обузой. Пойду по вашим следам. Поднимусь хотя бы до часовни. Знаю, с непривычки будет трудно. Пустяки! Можно упасть, скатиться, пораниться — неважно. Если не выберусь в горы, умру на месте. Зачахну. Пусть не сразу, но умру!
…Ну и умирай. Мне-то какое дело? Отвяжись от меня, чужая и строптивая жена. У меня есть Лора. Лора! Ло-ра! Когда ухожу в горы, она ждет меня в долине. И без стонов. Тысячу лет будет ждать! Она ничего не требует от меня. Не связывает по рукам и ногам. А ты — стыдись!
Лионгина слышит свой голос, извлекающий из груди такие ноты, какие нужны. Так говорит презирающий ее Рафаэл. Вот уже он и Гурам скрываются в овраге.
…И снова день, и снова ждет гора-ящер, склонив к ее ногам длинную шею.
— Что сегодня будем делать, Алоизас?
— То же, что и вчера. Я славно поработал, ты еще лучше загорела.
— Земля ссохлась. — Лионгина сообщает об этом, словно о внезапно заболевшем человеке. — Трескается и стонет.
— Стонут только люди, когда у них что-то болит, дурочка. И то не все. Некоторые умеют сдерживаться.
— Которые в черных очках?
— Трещины и я вижу. Издержки солнечного юга, дорогая. — Алоизас снисходительно усмехается. — А винограду такая сушь — в самый раз. Мне хозяйка сказала. Пошла бы, побеседовала с ней, пока я тут ковыряюсь. Слышишь?
Лионгина слышит, как отщелкивается замочек портфеля, как шуршит бумага. Сыплется известковая пыль, Алоизас яростно отряхивает листы. Еще отчетливее слышны стенания взывающей к ней каменистой земли, которая не что иное, как подножие нависшей над селением громады. А что, если и она треснет, если зашатаются и провалятся зеленые островки леса, застрявшие между ними пряди облаков, а еще выше — окутанные ватой зубья хребта, не имеющие цветовых оттенков бескрайние просторы Вселенной?
— Куда вы? В горы? И я с вами! — как ящерица, выныривает из кустов мальчишка — давешний их провожатый и танцор. Нетерпеливо переминаются худые и сильные, как у охотничьей собаки, ноги.
— Нет, нет. — Лионгина лихорадочно придумывает, как бы от него отделаться. — Лучше помоги мне в другом: если муж позовет в окно: «Лионгина!», ответь: «Тут она!» Или: «Там!» Согласен?
— А если увидит?
— Не увидит, он работает. Голова забита более важными делами.
— Договорились!
— Тебя как же зовут, герой? — Ее руку, поднявшуюся было, чтобы потрепать его по макушке, удерживает дымок будущих усиков над верхней губой подростка.
— Тамаз. А вас — Лон-гина?
Как Рафаэл. Ей приходит в голову, что таким был в отрочестве и Рафаэл. С неотмываемыми прыткими ногами, в отцовской или дедовой гимнастерке. Только нос мальчугана еще внушительнее. Изогнутый лук, а не нос.
— Эй, нехорошо, Лон-гина!
Смотри-ка, плетется следом. Привяжется и испортит день, ее праздник. Что делать?
— Во-первых, я тебе не Лон-гина, а…
— Тетя, тетя Лон-гина! — ухмыляется он во весь рот. И лицо становится похожим на взрезанный арбуз. — Ноги мне ваши не нравятся, тетя Лон-гина.
— Ой, Тамаз!
— Не ноги, простите, туфельки. В таких туфельках на танцы — не в горы.
— В следующий раз привезу с собой альпинистское снаряжение. Пока, дружок!
Шагает она легко, вприпрыжку, будто на ней уже все это снаряжение.
— За часовенкой есть родник! — летит вдогонку голос Тамаза. — Пейте, не бойтесь, чистый-пречистый!
— Спасибо, Тамаз.
Теперь она видит мальчика сверху, словно с балкона пятого этажа, хотя ускакала еще совсем недалеко.
— А проголодаетесь — ищите сливы. Сколько угодно, только дерево потрясти! Или кизил!
— Хорошо, Тамаз.
— А если ваш муж пойдет искать? Что тогда?
Лионгина метнулась вверх, пусть исчезнет последняя связь с долиной. С землей!
— Тогда, — бормочет внизу Тамаз, — тогда я скажу ему, что вы спустились на базарчик. Фасоль покупать. Нет вкуснее еды, чем лоби. Скажете — есть?
Сколько Тамаз помнит, фасоль всегда была для него лучшим угощением. Разумеется, не надо забывать о бесконечном количестве винограда, слив, яблок, кизила и другой зелени. Тамаз круглый сирота, ни отца, ни матери…
Она не чувствует тропинки под ногами. Лишь бы подняться как можно выше. Летит, будто за спиной крылья выросли. Радость клокотала в горле, мешала глотать воздух — вот ведь как идет: легко, быстро, а говорили — в гору трудно… Наоборот, тропа, протоптанная людьми и животными, врезанная в мягкий камень громоздкими, медленно, будто во сне, вращающимися колесами, так и выталкивает тебя вверх! Одна такая арба проскрипела мимо. Огромная вязанка хвороста упиралась в воловий зад. Лионгина выкрикнула приветствие дочерна загоревшему старику, который твердой рукой удержал вола перед неожиданным оползнем. Ее старик! Каждый раз встречается ей этот вечный старик. Нет, не всегда, а в решающие для нее моменты жизни. Старик высоко приподнял свою длинную палку с острым наконечником — такой тут погоняют волов. Ответил на приветствие? Она улыбнулась и еще резвее заскакала вверх.
Больше никто не встречался. Какой-то серый комок шмыгнул в норку, заметая хвостом свои следы. Утоптанная дорожка — до блеска отполированная, словно укатанная лыжня, — пропала. И только теперь почувствовала она свои ноги. Голова и тело были невесомы, только ноги. Но время от времени попадались плоские камни, удобные для того, чтобы вскарабкаться на них. С одного на другой, с другого на третий, через едва заметные следы неизвестных зверей, через промытое когда-то водой пыльное русло потока, просто через синевшую пустоту… Изо всех сил вцепившись в свою переливающуюся через край радость оттого, что над ней только небо, что никто не запрещает дышать полной грудью, смахивать и смахивать льющийся градом пот, что ее душа поднимается над тяжелеющим телом, над ее жалко и глупо прожитой жизнью, — Лионгина спешит вверх.
Изредка оглядывается на пустынную долину, но не останавливается, чтобы, как горб, не потащило назад то, что осталось там, окутанное дымкой и таинственной далью. Не думать о милых, но маленьких земных тайнах! Так упоительно в горах! Все выше поднимают ее каменные волны, а внизу все мельчает, застывает и блекнет. То, что казалось величественным и неприступным, выглядит теперь ничтожным и простеньким: как легко накрывает все распростертое в долине тень проплывающего рядом с ней облачка. Уже давно перебралась Лионгина через спину ящера, того, который лежал ближе других к селению и столько раз жарко дышал в лицо, теперь он кажется жалким, как тощая бездомная собачонка. Тут, на высоте, она свободна смотреть и смыкать веки, молчать и кричать во все горло. Эй ты! — гордо крикнула бы она побежденному ящеру, однако боязно его собратьев, вставших на дыбы в небе и поджидающих ее.
