— Что там? Почему не отвечаешь? — допытывается Алоизас, раздраженный детской выходкой Лионгины. Пока жарился на солнце, ожидая ее, вспотел, намокла и стала жечь тело резинка трусов. Договаривались же искупаться! Ныла: река, река, — а теперь уже не надо?
— Гадюка… Гадюку убили!
Лионгина бледная, дрожит. Тело гада, разрубленное на куски, еще извивается в ее глазах.
— Ну и что? В горах змей видимо-невидимо. Было бы кого жалеть. — Алоизас поправляет очки и устремляется вперед, чтобы увлечь за собой, потому что Лионгина стоит чуть не плача.
Внезапно она бросается вдогонку, опережает, оборачивается, жалобно скулит:
— Пусти меня в горы, Алоизас! — Ее возбужденные глаза сверлят базальт его очков. — Будь добрым, пусти!
— Дети смотрят! — Он все больше раздражается: где логика? Только что чуть не потеряла сознание из-за какой-то жалкой змеи — и вот уже подавай ей горы! — Если ты немедленно не прекратишь, мы не пойдем к реке, как я обещал, а…
— …а вернемся и ляжем в постель, да? — Лионгина кричит, грубо, дерзко.
— Люди смотрят. Уймись! — со злобой шипит он.
— Какие люди? Здесь только ты и я… Сними очки!
Сам не знает, что движет его рукой, но стаскивает черные стекла. Минуту не видит ничего, кроме молний. Как добела раскаленное космическое тело, летит на него солнце, грозно выгибается огромной сверкающей пилой горный хребет. Со всех сторон, грозя раздавить, ползут камни. И сколько их! Поросшие колючим кустарником склоны наверняка кишат ядовитыми тварями. Где же Лионгина? Исчезла из глаз в этой круговерти… Уж не начинает ли ему, как этой сумасбродке, мерещиться среди бела дня? Алоизас быстро надевает очки, прижимает ладонью, чтобы прилипли. Вот так! Борение света и тьмы прекращается. Камни замирают на своих местах, солнце потускнело. Лионгина… Лионгина, опустив голову, носком туфли что-то чертит на мелком гравии. Не станешь же призывать к порядку на людях. Не станешь ругать, дрожащую, подавленную. После того как он сломил ее сопротивление в постели и камня на камне не оставил от глупых рассуждений о смерти, она — хочешь не хочешь — будет следовать за ним.
— Остыну малость. — Алоизас стоял в тени большого ореха — А ты далеко не забредай.
— Так здесь же мелко. Едва ступни намочешь.
— Не шути, это горная река. — Он разулся, босая ступня взъерошила яркую зелень травки. На солнцепеке торчали лишь бурые и серые клочки. — Не забывай об этом, дорогая.
Его голос потеплел. Голос и взгляд, словно она действительно маленькая девочка, нуждающаяся в опеке. Только что озлобленно пыхтел, чуть не силой тащил сюда, теперь — нежен, как старший брат. А был бы ты таким раньше!.. Может, временами и бывал, только она не замечала?
— Смотри, не заходи далеко! — Он двинулся было к ней, наступил на острый камешек и, смешно замахав руками, юркнул назад под дерево. Распластался на спине, подставив солнцу ноги — белые и не очень мускулистые, ведь никогда не ходил босиком. Тут, в царстве камней, он беспомощен — приходится с этим согласиться. Жмурясь от удовольствия, что можно не двигаться и не страдать из-за своей неловкости, Алоизас одновременно улавливал чувства Лионгины: страх и безумное желание броситься в ревущий поток. — Уцепись за куст и побрызгайся… Договорились?
Она все еще стояла на берегу, удерживали ее не слова — потеплевший, заботливо нежный голос мужа и торчащие из тени его ноги, смешные, будто не Алоизасу принадлежащие, кому-то другому, более простому и понятному. А может, его нежность — лишь хитрость? Мягкий ошейник вместо грубого пафоса? А вдруг — нетерпимость и привычка вещать свысока — всего лишь облачко, заслоняющее солнце? Вот оно взяло и вылезло, когда ты и не надеялась… Так может, почудились мне будни с ним, худшие, чем смерть? И сливы тоже почудились? Сливы и унизительная мука, когда мял, как тряпку?..
— Я умею плавать! — отмела сомнения и отвернулась, будто не было никакого подобревшего Алоизаса.
Плавать Лионгина не умела. Она умела летать. Верила: если бы понадобилось, оторвалась от земли. На один раз решимости и сил хватило бы. Поверила в это недавно, вдохнув пряный, так и влекущий в небо запах этой земли, ощутив струящуюся в жилах кровь. Но ей дали понять, что она тряпка. Сбили с ног и вываляли в грязи. Прежде чем подняться в небо, ей надо отмыться. Как следует оттереть кожу…
Она поводила ступней над пенящимся, стремительно летящим потоком. Вода так и кипела, как будто под ней пылало жаркое пламя. Плотно сжала веки и шагнула в ледяной кипяток. Не успела и охнуть, мутный водоворот подхватил, обжег огнем, потом — мерзлым железом и снова огнем. Все вокруг гудело и грохотало, от страшных ударов лопалось небо, швыряя в нее звенящие куски. Рядом с исхлестанным стремниной плечом пронеслась коряга, черная, скользкая; все целилось в нее: стальные жгуты струй, ползущие по дну камни. Не удается раскинуть руки, вдохнуть воздух, кажется, что ее вертит и крутит на одном и том же месте, просто мимо неистово несутся берега, бегут от нее, то исчезая, то возникая совсем близко — голые или заросшие густым кустарником, утыканные застрявшими пнями, черными ветками, а развесистое ореховое дерево прыгнуло вдруг и вцепилось в другой берег…
Алоизас, спасай! Она не услышала себя. Спасай, Рафаэл!.. Рафаэл!.. Ра!.. Уже и имени, прозвучавшего надеждой, не могла выкрикнуть, горло заткнула твердая, скользкая пробка, еще одно усилие — и разорвется грудь. Лионгина мчалась куда-то, совершенно забыв, что умеет летать. Поток тащил, заливал с головой, вновь с силой выталкивал на поверхность. Воздух только хлестал и ускользал от нее, захлебывающейся пеной. Удар. Всем неуправляемым телом обо что-то огромное и твердое. Будто ее раскачали и бросили на железные ворота. Зазвенело в голове, во всем теле. Берег, земля, небо — вся круговерть остановилась. В висках — тупая боль. И уже никакой боли, когда из горла и носа хлынуло что-то мерзкое…
Застонала. Попыталась шевельнуть руками, ногами. Снова накатила боль.
Лионгину вынесло на отмель, вернее, на тысячелетия не поддающийся бешеным горным потокам выступ. Рядом вонзившейся торпедой торчала коряга, обогнавшая ее в воде…
— Как водичка? Я тут вздремнул малость. — Сквозь очки Алоизасу не было видно, что Лионгина мертвенно бледна. Белизна пробивалась пятнами сквозь ее загар, струпьями покрывала лицо и шею.
— Хо-ро-шая во-дичка… — выдавила она дрожащими губами.
— Вот так искупалась — перемазалась вся, — усмехнулся Алоизас, внимательнее присмотревшись к ней.
— Поцарапалась немножко. Вот…
Она вытянула здоровую правую руку. Хотя болела и правая. Все тело было непривычным, тяжелым. Голова клонилась, шея не выдержала ее десятикратно увеличившегося веса.
— Ведь предупреждал тебя, кажется. — Алоизас вновь вытянулся в тени, подставляя солнцу ноги. Так и не заметил, что Лионгину шатает. Тем более не мог заметить, что огромное, облипшее зелеными шишками орехов, с торчащими отсохшими сучьями дерево — зеленых орехов дети еще не сбивали — тоже качается, как пьяное.
Лионгина опустилась на землю. Села, обхватив руками колени. Поросший травой берег продолжал колебаться. Она медленно завалилась на бок, прильнула к теплой надежной тверди, под которой залегал камень, тысячелетние каменные пласты, равнодушные к человеческим глупостям и горестям, а также к их решимости и поражениям. Равнодушные? Земля глухо гудела, вторя грохоту реки, вечному ее мятежу. Поток продолжал мчаться, падал с высоты в долину, неся гибель неосторожным и отчаявшимся.
Я получила предупреждение. Меня предупредили горы. Но я чиста. Чисто мое тело… и душа.
— Не обижайся, дорогая. Страшно надоело безделье. Пора приниматься за работу, а?
Алоизас теперь и в комнате не снимает своих очков, укладывает на столик, лишь собираясь спать. Его незагоревшие глазницы, освещаемые лампой, белеют, как у незрячего, но ночью он видит больше, чем днем. В тишине успокоившегося старого дома пытается втолковать жене, что их совместная жизнь продолжится и тогда, когда уже не будет слепящего солнца и раскаленных эмоций. Эти мгновения сгорят, не оставив и пепла, а настоящая их жизнь — там, на далекой родине, в доме, которого они еще не успели создать. Разве следовало так волноваться, когда Рафаэл Хуцуев-Намреги явился звать их в горы? Правда, и сам он, Алоизас, был не слишком любезен, заявив, что на такие прогулки приглашают заранее. Горы не убегут! Они и сами заберутся, подготовившись с вечера, обзаведясь подходящей обувью, палками. Разве он еще не рассказывал? Во второй части его книги будет рассматриваться проблема воспитания личности и оптимальных границ индивидуализма. Ведь, поощряя самовыражение индивида, мы непременно пробудим в нем эгоцентрические силы, взывающие к биологии. Интересно, что она об этом думает?
