Отец Лионгины мог потерять всякие виды на возвращение утраченных постов, мог совершать ежедневные паломничества к пивной бочке, спасаясь от попреков жены, от ее язвительных выпадов. Но в любом положении он оставался самим собой, крупной, незаурядной личностью.

Два эпизода, разделенные десятилетиями, обрамляют в «Поездке…» судьбу Тадаса.

Вот он, молодой советский активист, безбоязненно вступается за Лигию, попавшую в число подозрительных, прикрывает ее своим авторитетом.

И вот он, уже перед самой смертью, постаревший, больной, уходит в лес с корзиной для клюквы, «вспомнил, что Лигия любит клюквенный кисель».

Два эпизода, но один характер и одна любовь. Самой высокой пробы.

Это и озадачивало, это и поражало Лионгину — нравственная цельность Тадаса, его неизменное бескорыстие: «Из глубины души черпает. Из той самой, в которой вспыхнула решимость сломать хребет старому миру. Из той самой, которая не предполагала, что самое трудное для человека — ломать себя». И артист Рафаэл Хуцуев-Намреги, он тоже проходит сквозь годы как олицетворение романтической взволнованности и окрыленности.

Писатель словно бы испытывает действующих лиц взлетами и падениями, славой и безвестностью. Испытывает, чтобы выявить доминанту характеров, чтобы за относительным, принадлежащим конъюнктуре, распознать безусловное. И Тадас выдерживает этот экзамен до конца. Даже отброшенный на обочину жизни, он «не измазался, остался чистым, изнутри чистым, хотя и провонял снаружи пивной бочкой».

Под событийной фабулой повествования струятся глубинные философские токи. Как и другие книги Слуцкиса, «Поездка в горы и обратно» повернута к обязывающим, неподвластным коррозии идейным, этическим ценностям. Ценностям, которые упрямо восстают против душевного измельчания, сделок с совестью, химер приспособленчества. В этом смысле художественный поиск писателя вполне сопоставим с последними работами Г. Бакланова, Ю. Бондарева, Ю. Трифонова и ряда других авторов.

И неспроста опорной метафорой романа становятся горы. Те самые горы, которые грезились отцу, которые с детства обступали кавказца Рафаэла Хуцуева-Намреги. Манящие ослепительными снежными шапками, они в то же время пугают своей крутизной. Приглашающие к восхождению, они предостерегают от беспечности, от упования на легкую, шальную удачу.

Собственно говоря, вся судьба Лионгины — это искушение горами, оглядка на них. Оглядка то восторженная, то боязливая, то виноватая.

Первая часть произведения не случайно названа «Романтической». Лирическая экспрессия стиля адекватна здесь самому настроению героини. Трепетному ожиданию чуда, тоске по нему. Свадебное путешествие на Кавказ не только выхватило молоденькую машинистку из привычной среды, но и пробудило дремавшие силы души.

Там, в доме отдыха, Лионгина соприкасается со стихией естественности. И в природе, и в людях. Она и в самой себе обнаруживает неожиданную способность отозваться улыбкой на улыбку, симпатией на симпатию. И ее дерзкое самовольное восхождение по каменистым склонам становится проявлением мятежа. Вызовом и своей же всегдашней скованности, нерешительности, и перестраховочным наставлениям предусмотрительного, рационалистического Алоизаса. «Летунья-душа» неудержимо, почти инстинктивно устремляется к этой грозной выси, к этому внезапно встреченному в горах Рафаэлу Хуцуеву-Намреги, к этой пьянящей радости раскрепощения. И Алоизас уже не сочетаем с приоткрывшимся миром свободы; его чопорность, его педантизм, его подозрительность враждебны порыву: «Нет, не годится здесь Алоизас, ни его черные очки на прямом носу, ни длинные бледные пальцы, которые, обо всем в мире позабыв… шуршат мертвыми страницами».

Отличительная черта прозы Слуцкиса — густота подтекста, органическая трансформация конкретного плана в символический. Каждое событие существует здесь в двух ипостасях: непосредственной и иносказательной, притчевой. Вот и величественная горная гряда предстает в поэтическом воображении героини как праздник, как антитеза пресной обыденности. Однако реальные скалы безразличны, глухи к восторженным эмоциям. Принадлежащие к дикой стихии, они по ее же законам карают незадачливую альпинистку. Взобравшись на крутизну, Лионгина не сумела удержаться там. Упоительный подъем спровоцировал головокружительное падение: «И тело свалило тебя, чтобы напомнить, кто ты есть».

Романтический бунт женщины пестр по своим последствиям. Его эхо вмещает в себя и благодарность Рафаэлу, бросившемуся на призыв о спасении, и раскаяние перед Алоизасом, смешанное с презрением к его беспомощности, и страх перед новыми соблазнами, и досаду на себя, оказавшуюся то ли недостаточно смелой и безрассудной, то ли недостаточно трезвой и рассудительной.

Тогда, в горах, шепча имя Рафаэла, Лионгина рвалась навстречу чуду, навстречу самой себе.

Теперь, обуздывая страсть, кинувшую ее в объятия спасителя, капитулировала перед инерцией, перед постылым оцепенением.

И тут самое подходящее время вспомнить давний роман Слуцкиса «Лестница в небо». Романтическая тенденция противостояла в этой книге собственнической: гектарам Индрюнаса, его торгашескому уму, гнетущей, обезличивающей власти хутора.

В «Поездке…» та же самая тенденция, выступая, как и прежде, союзницей естественности, человечности, сталкивается уже с рецидивами, отголосками собственнической морали.

Преемственность конфликта очевидна, хотя течение его различно.

Рамуне из «Лестницы в небо» упрямо сражалась за свою мечту. Лионгина же сплошь и рядом сопротивляется ей, как наваждению, как опасности.

С течением лет романтическое начало словно бы уходит в подпочву, конспирируется в подсознании героини, дает о себе знать разве что сумбурными ночными видениями, являющимися во сне силуэтами гор: «Алоизасу ясно, что видит она опять горы — свои горы, эти проклятые горы, отгородившись сном, чтобы не вырвался стон и не выдал ее измены… Ни в веселый, ни в печальный час не выдает себя, отгородившись от него не только сознанием, но и мраком подсознания».

Только в этих галлюцинациях Лионгина выскальзывает из железных тисков самоконтроля и самообладания, только там встречается с грезами юности. Однако непроизвольные «всплески подсознания» так и не пробиваются на поверхность, не колеблют царящего наяву мертвого штиля.

Писатель обращается в «Поездке…» к ситуации после бури, к последствиям отказа, отступничества от идеала. Идеала, равно связанного и с принципами отца, и с жаждой гармонии.

Во время свадебного путешествия бунтовало сердце героини. Сердце, которое изнывало без любви, без тепла, которое было готово отважиться на штурм вершины. Следующая метаморфоза совершается уже без лирической экзальтации. Буднично, по-деловому, как бы под диктовку механического робота. Стихийный порыв уступил место хладнокровному расчету; бунт, по меткому наблюдению Гертруды, принял «обличье» тщательно спланированной «акции».

Побудительные причины, которые подвигли молодую женщину к этой акции, не столь уж сложны. Усталость от безостановочного снования по каждодневным «муравьиным тропам», от капризов парализованной материи и затяжных неудач Алоизаса, жалость к самой себе, задерганной, загнанной, зависть к счастливцам, избавленным от изнурительных перегрузок. В конце концов, «не все женщины дежурят около больных или хлопочут дома, создавая уют мужьям. Не все рады мучиться в очередях, таскать сумки с продуктами. Наверное, где-то служат, но и в рабочее время урывают часок, чтобы развлечься. В модно уложенных головках полно небудничных забот… Вбила себе в голову, что должна за всех болеть?.. С детства внушила себе, что ты другая, дурочка, по голове стукнутая. Глушила свои желания и чувства…»

Под этими откровениями могла бы легко подписаться и сама Лигия. Тут ее наука, ее рецепты и наставления. Наставления, чуждые морали отца, его заповедям. Незадолго до своей гибели на клюквенном болоте Тадас говорил дочери: «Каждому нужно свое, чтобы морщины у него разгладились. Но правильно ли будет уничтожить все морщины? Может, человек без морщин, без следов страданий неполноценен?». Против этого постулата и направлена «акция» Лионгины.