— Ого-го! — поддразнила она подругу. — Не хочешь разрушать семью?
— Честно говоря, это едва ли удержало бы меня, хотя трагедий не люблю. Терпеть не могу трагедий.
— Что же тогда удерживает?
— Стоит мне пальчиком поманить — прибежал бы. Ревнивый. Невесть что воображает, когда меня нет рядом. Вламывался среди ночи — искал соперника. Пришлось отучить чуть ли не с помощью милиции.
— Не понимаю тебя, Аня.
— Все очень просто. Не уверена, любила ли бы его, будь он законным мужем. Красивый, высокий, денежный, но ленивый и балованный, любит, чтоб его обслуживали. Разок в неделю — не больше! — я согласна подавать шлепанцы, гладить рубашку, даже сырники жарить. Не шокирую тебя своими признаниями?
— Могу посчитать тебя хуже, чем ты есть?
Опять заплескалась ледяная черная вода.
— Думаешь, раскидала своих младенцев по родильным домам? Нет, этого не делала. Два аборта.
— Все-таки… приходится платить?
— Зато свободна! После второго аборта поумнела. Заставила его позаботиться о предохранительных средствах. Он — главный инженер большого завода. Не нашего, не телеузлов, на котором я работаю, — соседнего. В своем гнезде не гадь, если не последняя дура, — так я считаю. Их завод поддерживает связь с иностранными фирмами, сами на Запад ездят. И таблетки, и тряпки привозит! — Аня засмеялась, смех ее понравился Лионгине еще меньше, чем слова, хотя слушала жадно, ловя свое собственное в тенях чужой жизни, веря и не веря, что циничная Аня и канувшая в прошлое Аницета — одна и та же, ночным разгулом пропахшая брюнетка. — Учти, мне бы и должности главного экономиста не видать без диплома как своих ушей, кабы не он.
— Тебе в самом деле повезло, — холодно процедила Лионгина и отстранилась от нее. Стала бы я ее приглашать, знай, что увижу в этом грязном зеркале? И рассердилась, себя обнаружив? Смех! Что у нас общего, кроме аборта? Гораздо больше, чем хотелось бы.
— Осуждаешь, Лина? Я считала, ты — современная женщина.
— Подумала, как бы все это расценили другие люди…
— Наивная ты, Лина. Эмансипация! Эпоха эмансипации. Почему мужикам все дозволено?
— Мужчины, женщины… Я говорю о людях, о нормальных людях.
— Лина, Лина, головка у тебя все еще романтикой набита? Нет, ты артистка, научилась у этих кривляк-гастролеров.
Овал Аниного рта по-клоунски растянулся до ушей. Захихикала. Обе мы одного поля ягоды, я не лучше, — кольнуло Лионгину.
— Алоизас хватится. Спокойной ночи.
Лионгина стояла в головах тахты, дрожа от холода. Алоизас дышал неслышно, только медленно вздымались грудь и живот. Поблескивала лысина на самой середине макушки. Закрыты у него глаза или открыты, залиты мраком — неизвестно.
— Алоизас, спишь?
Лионгина склонилась над ним, полная раскаяния. Звонки — мне. Чужая женщина, хозяйничающая в квартире, как в своей, — моя затея. Неважно, что побудило экспериментировать, пригласить эту Аню, ничем не похожую на былую Аницету, — желание посмотреть на себя или встряхнуть Алоизаса? Сначала сверкнул было слабый огонек — Алоизас подстриг торчащие клочья бороды, перестал щеголять в толстой фланелевой рубашке, — однако скоро погас. Теперь от этой ее затеи одни неудобства. Чужой человек, вечно занятая ванна, халат японский затаскала…
Алоизас раздраженно отвернулся к стенке. Лионгина сбросила шлепанцы и юркнула под одеяло. Пальцами ноги осторожно коснулась его икры. Холодная кожа заставила ее содрогнуться. Страшно, вдруг да начну испытывать к нему отвращение! Вчера не хотелось возвращаться, моталась по городу, в который раз смотрела в битком набитом зальце то и дело обрывающийся фильм… Она зажмурилась и прильнула к его спине грудью, чтобы прогнать отвращение. Побыть как можно дольше в этом сумеречном свете, чувствуя, как теплеет спина Алоизаса. Может, ничего в жизни и нет лучше, чем спокойная, бесстрастная близость?
Алоизас совсем отодвинулся к стене.
— Не думай, что ночь. Другие уже вовсю работают.
Лионгина задержала свою хотевшую было обнять руку. Теперь ей были бы неприятны его вялые мышцы, обтянувший плечи слой жира. В полумраке росла и враждебность Алоизаса.
— Вы все работаете, только я один нет.
— Никто не сбрасывает тебя со счетов. Ты же обещал Дому просвещения брошюру? Обещал.
— Идиотство — не брошюра, — не сразу донеслось от стены.
— Хорошо, а лекции на радио?
— Сделаю, — снова послышалось после затяжного молчания. — Тема мне перестала нравиться.
— Ты же сам предложил ее.
— Не помню. Идиотская тема.
— Уж не собираешься ли ты сказать, что весь мир — идиотский, выдумка идиотов?
— Ты в этом сомневаешься?
— От наших сомнений ничего не изменится. Пока живем в этом, как ты говоришь, идиотском мире, я бы не возражала, чтобы ты несколько резвее поворачивался да и…
Оборвала на полуслове. Ляпнула бы, что не повредит им сотня-другая? Шубку без кругленькой суммы не получишь, даже если она сумеет добраться до этого дефицита из дефицитов.
Явственно увидела серебристую шубку, так отчетливо, словно в витрине, на манекене. И свою головку увидела, окутанную блестящим пышным облачком. Вырву, зубами и когтями выдеру! Если Алоизас не наскребет денег, займу. Деньги — не все, вздохнула она. Претенденток, куда более важных и влиятельных, будет тьма. Придется изворачиваться. В подсознании вырисовывался некий дипломатический ход, еще не получивший ускорения.
— Не хочу лезть в храм с торговцами. Когда погонят их оттуда, мне не придется краснеть. Ясно?
Слова Алоизаса прозвучали так, словно он берег себя для великих свершений, в то время как все остальные — и она, разумеется, — суетились ради мнимых ценностей, презренного металла.
— Ясно, Алоизас, — Лионгина не собиралась выслушивать пустую похвальбу, сотрясавшую порой его тяжелеющее тело, мысль Алоизаса с каждым днем становилась все ленивее и грузнее, — не думаю, однако, что нарушишь свои принципы, если наконец ответишь бедняге А.
Некий А. строчит ему жалостливые письма. Умоляет приехать и помочь в беде. Его-де оставила жена, забравшая с собой единственного ребенка. Мало того — родственники из дому выставляют.
— Непременно. Давно собираюсь. Письмами здесь не поможешь. Надо бы съездить на место.
— Поезжай. Почему не едешь?
— Установится погода — съезжу. Страшно нос на улицу высунуть.
— Когда установится? Когда снегу навалит?
Алоизас смолчал, жалея не только себя, но и ее.
— Ведь это же твой друг детства.
Побудешь подольше рядом, и сама тяжелеешь, перестаешь чего-либо хотеть, начинаешь во всем сомневаться. Может, история с А. разбудила бы его? Едва ли, раз уж настырная Аня не расшевелила. Все-таки разбор жалоб А. — какое-то занятие. И у нее руки бы развязались для охоты за шубкой.
— Мне пора. — Лионгина высунула ноги из-под одеяла.
— Побудь еще минутку. — В голосе извиняющиеся нотки. Вспомнил, как хлопнула вчера дверь, возвещая о ее приходе, как губы его до боли растянулись в улыбке, когда ощутил запах ее духов.
— Не могу, котик.
— Очень прошу!..
— Ну, говори. — Она снова свернулась подле него. — Что хотел сказать?
— Давай пообедаем в городе… вдвоем?
— Ты рискнешь пойти в ресторан? Ты?
— Почему бы и нет?
Она молча обдумывала, что ответить.
— Не удастся. Цейтнот. Что еще?
— Этот А… — Голос его упал. — По правде сказать, не припоминаю такого.
— Вдруг память потерял, котик? Ты же мне уши о нем прожужжал. Соседский сын. У отца учился. Еще лоб у него прыщавый. Из кустов подглядывал за купающейся Гертрудой.
Лионгина умолкла, испугавшись своих слов, вернее, слова. Гертруда. Только ее тут не хватало, когда день и без того начинается скверно. Мало я из-за нее намучилась?
Неслышно вошла Гертруда. С большим, неподвижным лицом, которого не смягчила смерть. Вокруг потемнело, словно от затмения солнца — равномерно, без теней. Даже теперь, спустя пять лет после несчастья, вмешивается она в их споры. Постоянный источник напряжения. Не изменилась и не изменится. Лионгине приходит в голову, что думает о Гертруде, как о живой.
