— В консерваторию или — в реку. Чуть с ума не сошла.

Будто кто выпотрошил ее, эту до неприличия жирную, обозленную на весь мир женщину, — такая она ясная. Ничего другого и выпотрошив в ней не найти, кроме самопожертвования ради дочери. Во имя нее была безжалостной квартиранткой, во имя нее теперь хищная бой-баба, бессовестно разбавляющая крепкие напитки. Будь Лионгина смелее, призналась бы, что завидует этому ее всепоглощающему чувству или инстинкту. Мурашки от него по спине бегают.

— Для вас, для ваших друзей, — завсегда, Лионгина. Какой бы дефицит ни понадобился! — глыбится за стойкой, как распахнутый платяной шкаф, Вильгельмина. — Не будет у меня — товарок мобилизую. Алоизас любит языки? Эй ты, ротозей, — тычком гонит она ворчливого официанта, — сбегай-ка на кухню, принеси два маринованных.

Лионгина спускается по лестнице в сопровождении взбешенного парня, не переставая думать о том, что следовало бы выкинуть из головы. Надо бы вино подобрать к маринованному языку! — а она распутывает странную метаморфозу своих взаимоотношений с Вильгельминой. Я — гадкая, знаю, что гадкая, однако иногда люблю делать добро. Не только ради икры и маринованных языков. Ей-богу, не знаю, какая муха меня укусила, когда взялась ее дочь протолкнуть. Может, захотелось блеснуть перед бывшей квартиранткой своим могуществом? Может… получить отпущение за грехи, которых набралось преизрядно? Лионгина ощущает, что двигавшее ею чувство сложнее, чем нынешнее объяснение. Как бы там ни было, но дефицит под забором не валяется, мысленно отмахивается она от своих сомнений и бодро цокает каблучками.

— Запахло королевской кухней! — принюхивается к аппетитным ароматам Пегасик.

— Кое-что и вам перепадет, если и впредь останетесь верным рыцарем.

— Хоть на край света, мать-начальница!

— Зачем на край света, лучше в серединку. Притормозите, пожалуйста, возле автомата. Пора сигнализировать домой, что не похищена. — Лионгина очаровательно улыбается, хотя знает, что в темноте ее улыбка пропадает втуне. Не видно улиц, мостов, домов — одни фонари. То как светлые стежки на темном холсте, то как собранные в кучу раскаленные угли. Взрезающая тьму машина разбрызгивает по сторонам не только грязь и дождь, но и огоньки, которые постоянно перестраиваются, сбиваются в соты, вновь рассыпаются.

Среди черных, расчесанных осенними ветрами деревьев на обочине тротуара торчит покосившийся железный скворечник с выбитыми стеклами. Пегасик чуть не врезался в него от вящего желания лихо остановить.

Липкую и холодную трубку противно прикладывать к уху.

— Ты, котик? — выпевает на телефонном жаргоне. Без этого беззаботного, ласково-доверительного тона Лионгина пропала бы и на работе, и дома.

— Допустим… я, — вяло бурчит мужской голос.

Алоизас не сразу взял трубку. Может, ждал, что трезвон утихнет большинство нарушающих домашнюю тишину звонков — от попавших «не туда». А может, лежал с книгой на животе и незаметно задремал?

— А здесь, допустим, я, — безобидно дразнит Лионгина.

Если удастся втянуть его в игру — это заменит живую радость. Алоизас не собирается подхватывать шутливую пикировку. Под мягкими шлепанцами поскрипывает пол, слышно затрудненное, с присвистом, дыхание, словно дышит не один, а сразу двое. Лионгина так и видит расстегнутую на груди рубашку из толстой фланели. Шурша, трется об нее седоватая шерсть, которой оброс подбородок. Алоизаса тянет к тахте, как медведя к берлоге, уже истосковался по теплу и неподвижности.

— Затянулся просмотр. Так что, котик, скоро не жди!

Он не спрашивает, какой просмотр.

— Бригада на нефтяной гигант в Мажейкяй, ансамбль «Лилии», трио Йонайтиса! — Алоизас молчит, и ее служебная скороговорка обрывается. Лгу, оправдываюсь, а ему безразлично. Нет, не одобряет. Раз и навсегда. Интересно, была бы у него возможность бесконечно дрыхнуть, если бы я не разрывалась за двоих, — сердится она.

— Тебе, кажется, не в новинку.

Его бормотание доносится через добрую минуту. Нащупал мягкое кресло, плюхнулся. Дыхание успокаивается, но все еще кажется, что дышат двое, один — глубоко, другой — верхушками легких. Сейчас уткнется в какой-нибудь журнал.

— Хоть бы притворился, что огорчен, котик.

— Я огорчен. — Голос звучит глухо из-за того, что он полулежит.

— Другой радовался бы свободе! — остается кольнуть, чтобы не уснул.

— Я и радуюсь. Разве нет?

— Так радуешься, что забыл спросить, когда вернусь.

— Вернешься. Куда ты денешься.

— Постараюсь не мешать как можно дольше!

Лионгина берет реванш за его равнодушие, неповоротливость, за не желающую прийти на помощь инертность. И все равно постоянно ощущает Алоизаса — как время, когда останавливаются часы, как подкрадывающуюся сквозь бесконечный туман зиму. Нет, иначе. Эта его инертность, независимая от ее воли, действий и слов, — словно тормоз в быстро несущейся автомашине. Войдя во вкус, умчалась бы невесть куда, если бы не тормоз.

И Лионгину снова охватывает игривое настроение.

— Еще тысяча дел, не волнуйся. Летаю на новенькой «Волге»!

— Так и надо было сразу говорить. Я горжусь тобою.

Она видит бледную, заблудившуюся в его бороде кривоватую усмешку. Похожую на неожиданную находку — старую игрушку или давно потерянную брошь.

— И я — тобою, котик! Не поленись заварить себе чай. В холодильнике, в зеленой мисочке — котлеты.

— Ладно, — не споря, соглашается Алоизас. Слышится шорох — свободная от трубки рука листает журнал.

— Хотя постой, не затрудняйся! Попроси Аницету. Она разогреет. Поешьте оба, не дожидаясь меня.

— Нет ее, твоей… Аницеты. — Голос такой, будто Алоизас старается сохранить дистанцию, не прикоснуться ненароком к постороннему человеку.

— Где же она?

— Откуда я знаю? — И уже с досадой: — Не таскаться же мне за ней.

— Бедный мой котик. Всеми, всеми покинутый! — прыскает в трубку Лионгина, сама не понимая, чему смеется. — Придет она, прибегу я. Пока что посмотри телевизор. Хорошо, котик?

— Подожди, кто-то там топчется у дверей. Может, эта твоя Аницета. — Алоизас беспокойно шевелится — снова шуршит борода и страницы журнала.

— Всего! Не скучайте там, ладно? — отпускает его Лионгина.

Он не сразу положит трубку, долго будет распутывать скрученный длинный провод. Аницета или какая-нибудь другая женщина — неважно. Его раздражает чужой человек в квартире, и это хорошо, очень хорошо, думает Лионгина. Совсем мхом оброс, если бы не приходилось хоть изредка поприличнее одеваться, быстрее управляться в ванной или клозете, улыбаться из вежливости.

Трудно свыкнуться с мыслями о чужой женщине в квартире. Особенно с тем, что она — Аницета. Встретились с ней после десятилетней разлуки, что равнозначно вечности. Обеденное время, на проспекте толпы народа, возле ресторанов и кафе гомонят очереди, а сверху чистое небо и красиво парящие, наполняющие город живительным шуршанием, медные листья. Оторопев от неожиданности, они едва коснулись взглядами друг друга, своих новых, много и одновременно мало что говорящих обликов и разошлись в разные стороны. Вынырнув через минуту, уже разделенные островком толпы, обе спохватились, что не сообразили остановиться. Оглянулись с сожалением, глаза снова встретились. Лионгина вздрогнула, давно не испытывала такого волнения — я что, я с головы до пят другая, но Аницета? Неужели могла так измениться черная, как головешка, дылда, лицо которой всегда безобразил нос? Глаза маленькие, нос длинный, тонкий, не нос — ножик, хлеб резать, а тут интересная, худощавая, знающая себе цену женщина! В тот же день снова мелькнула былая приятельница, шляпка и грим принадлежали Аницете и вроде бы не Аницете — все по последней моде, все как у всех — свидетельство вкуса и возможностей женщины, неустанно следящей за собой. Они вторично разминулись, если встречная действительно была Аницетой, а не кем-то похожим на нее, то черные глаза молча подтвердили, что это она и что готова узнать подругу.