Ах, мой новый друг, твой друг с камерой пьян, не так ли?

Пусть он найдет покой. Пусть он найдет утешение. Пусть он найдет кнопку затвора.

Хорошо. Теперь у тебя есть фотография, и ты дал пять своему другу.

А сейчас возьми этот цветок, который я все это время держала. Это мое Причастие.

Тело Христово, чаша спасения, цветок единства и радости, и…

Эй!

Почему ты уходишь?

У меня есть для тебя цветок!

Подарок! Святой символ любви!

Тело Христово!

Возьми чертов цветок.

Правда, чувак. ты не хочешь мой цветок?

Боже, ну и ладно.

Я просто опущу голову от стыда оттого, что что-то не так с этим миром.

Когда он уходил, я опускала голову в знак стыда оттого, что с этим миром что-то не так.

И если я, по моим собственным соображениям, справлялась с работой, все, кто следит за этой сценой, начинали кричать этому парню, его девушке и его пьяному другу вслед.

– Эй! Эй, ты! У нее для тебя цветок! Возьми цветок!!!

Обычно этот парень ломался под давлением и возвращался за цветком. Но не всегда.

Иногда мне просто нужно было отпустить его.

Надо заметить, что девушки почти всегда брали цветок. А те, кто отказывался? Казалось, они думали, что таким образом делали мне одолжение:

– Нет, нет! Я не могу! Оставь его для кого-нибудь другого!

Но они не понимали, что разбивали мне сердце. Именно мой цветок, этот священный маленький символ делал из меня артиста, того человека, который мог предложить что-то взамен, а не того, кто брал подачки.

Спустя годы я привыкла к этому, не принимала близко к сердцу и начинала понимать, что иногда люди просто не хотят брать цветок. Иногда тебе нужно просто отпускать их.

Известный скрипач Джошуа Белл объединился с The Washington Post в социальном эксперименте, в котором он играл в метро Вашингтона на станции L'Enfant Plaza на своей скрипке Страдивари стоимостью три с половиной миллиона долларов. Во время его выступления, которое длилось около сорока пяти минут, семь человек слушали его в течение минуты или дольше, двадцать семь человек оставили деньги. Всего он собрал тридцать два доллара (не считая двадцати долларов от женщины, которая узнала его). Более тысячи людей прошли мимо него, даже не остановившись.

Впоследствии многие качали головами от стыда. Как столь ценная музыка (а многие из этих же самых людей заплатили бы сто пятьдесят долларов за билет на его концерт в местном симфоническом зале) стала практически незаметной на улице?

Но если посмотреть видео скрытой камеры и взять во внимание время дня (утренний час пик) и демографическую статистику (государственные служащие по пути на работу), то все становится понятно. Те бездумные варвары, которые и понятия не имели, свидетелями чего они стали, просто не могли позволить себе остановиться, чтобы насладиться искусством. Некоторым важна обстановка. Можно только поаплодировать тем людям, которые останавливались, чтобы услышать мелодию Баха, которую исполнял Джошуа Белл на скрипке Страдивари. Можно порадоваться, что некоторые даже оставили доллар или два.

Мне потребовалось несколько месяцев работы в качестве живой статуи, чтобы понять и развить чувство глубокой благодарности к этой части человечества, пусть и маленькой, которая смогла на минутку переключиться на искусство, прервав свой путь на работу.

Это постоянное чувство благодарности сформировало меня. Я не просто чувствовала эпизодические вспышки благодарности к тем щедрым людям, которые останавливались. Я превратилась в судно, полное благодарности. Я никогда не считала тех людей, которые готовы были остановиться, чем-то самим собой разумеющимся.

Существует определенное чувство неизбирательной благодарности, которую нужно доводить до совершенства, если ты хочешь выжить в мире искусства. Ты не можешь сам выбирать свою аудиторию, не можешь выбирать, как они будут платить тебе за твое искусство. Наличными? Помощью? Добротой?

Каждая из этих валют имеет особое значение. Звезда бурлеска Дита фон Тиз однажды рассказала, чему научилась, когда работала стриптизершей в Лос-Анджелесе. Ее коллеги, танцовщицы-блондинки с загаром из солярия, танцевали в клубе практически голыми перед пятьюдесятью мужчинами, каждый из которых давал им по доллару. Дита появлялась на сцене в атласных перчатках, корсете и пачке, исполняла знойный танец и раздевалась до нижнего белья, чем приводила толпу в замешательство. Потом сорок девять мужчин игнорировали ее, а один давал ей пятьдесят долларов.

Этот мужчина, по словам Диты, и был ее аудиторией.

Именно этому я и научилась, стоя на ящике, потом играя в барах со своей первой группой и, наконец, занимаясь краудфандингом. Было просто необходимо не тратить энергию на тех, кто проходил мимо, и чувствовать благодарность к тем немногочисленным людям, которые останавливались посмотреть, послушать.

Чувство благодарности было мастерством, которое я оттачивала на улице. Я перенесла его с собой в музыкальную индустрию. Я никогда не стремилась радовать каждого проходящего, слушателя радио. Мне было нужно всего лишь несколько людей. Этого было достаточно, чтобы вернуться на следующий день, достаточно, чтобы оплатить аренду и купить продукты домой. Достаточно, чтобы я могла продолжать заниматься искусством.

Лицо, покрашенное белой краской, весьма интересная вещь. Исторически сложилось, что тонкая маска на лице из нескольких слоев белой краски – универсальное приглашение от одного человека другому. Оно гласит:

«Пристально смотреть на мое лицо и устанавливать зрительный контакт допустимо и даже поощряется».

Только сейчас я понимаю, что правильно сделала, не выкинув краску, когда меняла работу со статуи на участника рок-группы. Наш макияж, вдохновленный кабаре времен Веймарской республики, был отличительной чертой The Dresden Dolls. Нас часто высмеивали (особенно другие бостонские инди-группы, которые называли нас «группой мимов-геев»), часто неправильно понимали (журналисты, которые интересовались, что такое наше альтер эго, а-ля Зигги Стардаст или Элис Купер) и часто наш макияж копировали наши фанаты в знак солидарности. Белая краска была как флаг чудаков.

Мне нравилось позволять людям смотреть на мое лицо. Не потому что я хотела, чтобы они смотрели на меня, а потому что хотела, чтобы они почувствовали мое «приглашение», и мы разделили бы с ними этот момент. Это работало. Я приглашала их посмотреть на меня (будто хозяйка приглашала гостя на кухню), они, в свою очередь, приглашали меня посмотреть на них. Мы могли видеть друг друга. Здесь и скрывается волшебство.

Я вижу тебя.

Поверь мне.

Спросите любого великого актера. Иногда маска помогает добраться до правды.

Есть в тишине что-то особенное. Вечером в одном из ресторанов Сан-Франциско при свечах, сразу после того как мы поженились, я спросила у Нила, можем ли мы писать друг другу записки во время нашего ужина, в режиме реального времени как обмен смс, но только с помощью ручек и бумаги. Официант посчитал нас несколько странными, но к концу ужина мы обменялись личной информацией, которой бы не поделились друг с другом, если бы просто сидели и вели разговор. Мы могли проиллюстрировать свою позицию круговыми диаграммами или рисунками. Мы действительно насладились блюдами, потому что не говорили с набитыми ртами. Пара, сидящая по соседству, спросила, что мы делаем, и, когда мы рассказали, они попросили у официанта блокнот и ручки.

Больше всего я любила в Невесте ее способность заставить людей начать говорить друг с другом, несмотря на то что она не произносила ни слова. Она была готовой темой для разговоров. И больше всего меня радовало, как люди, не имея ничего общего, болтали о Невесте так, как это делают обычно зеваки, увидевшие подъезжающую карету скорой помощи или вспышку грозы.