Ну и я ушёл. Кого мне тут ждать?

 Ни один зверь теперь не придёт сюда: собачьих следов испугается.

 Снова я пошёл по ручьям и по речкам.

 Видал, как другая лиса рыбу ела - смаковала. Выедала только спинки.

 Ещё крохаля видал большого - с гуся. Он спал среди объедков. До отвалу наглотался рыбы.

 А потом я прилёг и заснул незаметно. Разморило меня. Долго ли спал - не знаю. Только вижу сон: будто делаю я какую-то замечательную вещь, не то самолёт, не то молотилку, а может, и башню какую. По порядку видится сон: сначала работал я, потом устал и тоже лёг спать. Лёг и громко-громко захрапел.

 И потом во сне соображаю:

 «Да как же это так? Ведь я никогда не храплю. Не умею».

 И тут у меня всё как-то спуталось. Уж я наполовину проснулся, а сон продолжаю видеть, что будто лежу и храплю.

 Знаю, что это неправда. Сержусь даже.

 Рассердился, проснулся, открыл глаза. Что за чудо? Храплю. Я даже испугался. Как так? Что такое?

 Потом очнулся... Да нет, это не я храплю... И на храп совсем не похоже.

 Это кто-то рычит неподалёку, фыркает, плещется.

 Поднял я голову. Смотрю - в речке медведь сидит. Здоровенный медведь - старик-камчадал. Вот тебе и сон с храпом!

 А ружья у меня нет. Что делать? Убираться надо подобру-поздорову.

 Начал я осторожно-осторожно отползать от речки... И вдруг задел за какой-то камень. Камень этот покатился и в воду - плюх! Я так и замер. Лежу не дышу и глаза закрыл. Сейчас задерёт меня медведь. Вот выберется на берег, увидит - и конец.

 Долго я лежал, пошелохнуться боялся. Потом слышу: будто всё ладно. Медведь порявкивает на старом месте, ворчит. Неужели он не слышал, как камень плюхнулся в воду?

 Глухой он, что ли?

 Я осмелел и выглянул из-за кустов. А потом присмотрелся немного и совсем страх забыл. Этот медведь тоже рыбу ловил. И до чего чудно!

 Сидит Михайло Иванович по горло в воде, только голова сухая из воды торчит, как пень. Башка у него громадная, мохнатая, с мокрой бородой. Он её то на один бок наклонит, то на другой: рыбу высматривает.

 А вода совсем прозрачная, мне медведя всего видно, как он там орудует лапами, и туловище медвежье вижу.

 К туловищу шерсть прилипла, и тело у медведя кажется не по голове. Головастый он такой получается. Маленький и головастый.

 Сидит этот медведь. И вдруг что-то лапами стал в воде хватать.

 Вижу - достаёт рыбу-горбушу. Прикусил он горбушу и... сел на неё.

 Зачем это он, я думаю, на рыбу-то сел?

 Сел и сидит в воде на рыбе. Да ещё и проверяет лапами: тут ли, под ним ли?

 Вот плывёт мимо вторая рыба, и её медведь поймал. Прикусил и тоже на неё садится. А когда садился, так, конечно, привстал. И первую рыбу течением из-под него утащило. Мне-то сверху всё видно, как эта горбуша покатилась по дну. А медведь как рявкнет! Потерялась рыба. Ах ты! Непонятно ему, бедняге, что такое с его запасом делается, куда он девается. Посидит, посидит, да и пощупает лапой под собой: тут ли рыба, не убежала ли? А как схватит новую, опять я вижу: старая выкатилась из-под него и ищи-свищи!

 Ведь на самом деле обида какая: теряется рыба, и всё тут!

 Долго-долго сидел он на рыбе, ворчал, даже пропустил две рыбины, не решился ловить; я видел, как они проплыли мимо. Потом опять - р-раз! Подцепил лапой горбушу. И опять всё по-старому: нет прежней рыбы.

 Я лежу на берегу, хочется мне посмеяться, а смеяться нельзя. Попробуй-ка посмейся! Тут тебя медведь со злости съест вместе с пуговицами.

 Громадную сонную чавычу натащило на медведя. Сгрёб он её, кладёт под себя...

 Ну, конечно, под ним пусто.

 Тут медведь так обиделся, что и чавычу забыл, заревел во всю мочь, прямо как паровоз. Поднялся на дыбы, лапами бьёт по воде, воду сбивает в пену. Ревёт, захлёбывается.

 Ну уж тут и я не вытерпел. Как прысну! Как захохочу! Услыхал меня медведь, увидал. Стоит в воде, как человек, на двух лапах, и на меня смотрит.

 А мне до того смешно, что я уж ничего не боюсь - хохочу-заливаюсь, руками машу: уходи, мол, дурак, мочи больше нет! Уходи!

 И на моё счастье, верно, так и вышло.

 Рявкнул медведь, вылез из воды, отряхнулся и ушёл в лес.

 А чавычу опять потащило течение.

Пунька и птицы

Кошки - они охотники. Они любят словить пичужку.

 Наш Пуня тоже не прочь поохотиться, но только не дома. Дома он никого не трогает.

 Принесли мне как-то в маленькой клетке несколько певчих птиц. Щеглы, канарейки.

 «Куда, - думаю, - мне их деть, чего с ними делать?»

 Выпустить на волю - на дворе вьюжно-морозно. В клетке - тоже не годится.

 Поставил я в уголке ёлку. Закрыл мебель бумажками, чтобы не пачкали, и... делайте, что хотите. Только не мешайте мне работать.

 Щеглы, канарейки вылетели из клетки - и к ёлке.

 Копошатся в ёлке, поют! Нравится!

 Пришёл Пунька, глядит - интересуется.

 «Ну, - думаю, - сейчас надо Пуньку ловить да из комнаты выкинуть».

 Непременно начнётся охота.

 А Пуньке только ёлка понравилась. Он её понюхал, на птиц и внимания не обратил.

 Щеглы, канарейки побаиваются. Не подскакивают близко к Пуньке.

 А тому безразлично, есть тут птицы или нет их. Он лёг и спит около ёлки.

 Но Пуньку я всё-таки прогнал. Кто его знает. Хоть и не смотрит на птиц, а вдруг невзначай и словит.

 Прошло время. Птицы начали вить гнёзда: ищут пушинки разные, нитки из тряпок выдёргивают.

 Пунька к ним ходит. Спит у них. Щеглы, канарейки его не боятся: чего его бояться, если он их не ловит.

 И так расхрабрились пичужки, что начали у Пуньки теребить шерсть.

 Пунька спит. А птицы из него шерсть дёргают.

Страшный рассказ

Мальчики Шура и Петя остались одни. Они жили на даче -- у самого леса, в маленьком домике. В этот вечер папа и мама у них ушли к соседям в гости. Когда стемнело, Шура и Петя сами умылись, сами разделись и легли спать в свои постельки. Лежат и молчат. Ни папы, ни мамы нет. В комнате темно. И в темноте по стене кто-то, ползает -- шуршит; может быть -- таракан, а может быть -- кто другой!... Шура и говорит со своей кровати:

- Мне совсем и не страшно.

- Мне тоже совсем не страшно, -- отвечает Петя с другой кровати.

- Мы воров не боимся, -- говорит Шура.

- Людоедов тоже не боимся, -- отвечает Петя.

- И тигров не боимся, -- говорит Шура.

- Они сюда и не придут, -- отвечает Петя. И только Шура хотел сказать, что он и крокодилов не боится, как вдруг они слышат -- за дверью, в сенях, кто-то негромко топает ногами по полу: топ.... топ.... топ.... шлёп.... шлёп... топ... топ.... Как бросится Петя к Шуре на кровать! Они закрылись с головой одеялом, прижались друг к другу. Лежат тихо-тихо, чтобы их никто не услышал.

- Не дыши, -- говорит Шура Пете.

- Я не дышу.

Топ... топ... шлёп... шлёп... топ... топ... шлёп... шлёп... А через одеяло всё равно слышно, как кто-то за дверью ходит и ещё пыхтит вдобавок. Но тут пришли папа с мамой. Они открыли крыльцо, вошли в дом, зажгли свет. Петя и Шура им всё рассказали. Тут мама с папой зажгли ещё одну лампу и стали смотреть по всем комнатам, во всех углах. Нет никого. Пришли в сени. Вдруг в сенях вдоль стены кто-то как пробежит в угол... Пробежал и свернулся в углу шариком. Смотрят -- да это ёжик! Он, верно, из леса забрался в дом. Хотели его взять в руки, а он дёргается и колет колючками. Тогда закатали его в шапку и унесли в чулан. Дали молока в блюдце и кусок мяса. А потом все заснули. Этот ёжик так и жил с ребятами на даче всё лето. Он и потом пыхтел и топал ногами по ночам, но никто уже его не боялся.

Удивительный почтальон

Мальчик Вася со своим папой поехал на дачу. А Васина мама осталась в городе: ей надо было ещё чего-то купить. Мама хотела приехать с покупками вечером. Вот идёт поезд. Вася сидит в вагоне на скамейке рядом со своим папой и глядит в окно. А в окне бегут деревья, и заборы, и разные дома. Напротив Васи на скамеечке тоже сидит мальчик, с часами на левой руке. Он везёт какую-то корзинку. Этот мальчик уже большой; ему, наверно, лет пятнадцать. Как поезд подъедет к станции, мальчик посмотрит на свои часы, запишет что-то карандашом в записной книжке, наклонится над своей корзиной, что-то вытащит из неё и выбежит из вагона. А потом снова придёт и сидит, в окно поглядывает. Вася сидел-сидел, смотрел-смотрел на мальчика с корзиной, да вдруг как заплачет во весь голос! Он вспомнил, что свой велосипед дома забыл.