О, Памела, источник жизни! Я худею и вяну прямо на ходу. Я боюсь посмотреть на себя в зеркало, а прежде это было моим любимым занятием. Если так пойдёт дальше, дорогой Якоб, то скоро, очень скоро меня просто не станет.

Тот же поэт, но в другом своём не менее известном труде написал: «Жизнь — это повесть, которую пересказал глупец. В ней много слов и страсти, нет лишь смысла».

Должен сказать, что Шекспир здесь сильно ошибается. Боюсь, это был хотя и очень способный и неглупый, но слишком холодный и даже расчётливый человек. Ты, ведь знаешь, он был не только известным сочинителем трагедий и комедий, но и не менее известным ростовщиком и имел самый большой в Лондоне частный дом, разумеется, после королевского дворца. Не слабо, не правда ли? А печально знаменитый Шейлок — я думаю, ты согласишься со мной, — не более, чем автопортрет его бессознательного…

Так однажды выразился наш любимый поэт. В качестве кого сейчас выступаю я, дорогой Якоб, то ли «гневного либерала», то ли «фрейдовича», сказать не могу. Кажется, любовь затемняет рассудок и отшибает вкус… Во всём надо знать меру. Но я отвлёкся.

Какая, скажи мне, может быть повесть без слов, а тем более без страсти. А что смысл? Смысл всего тёмен и загадочен. Он всегда сомнителен и толкуется каждым по-разному. Нет, дорогой, не смысл правит миром. В этом, несомненно, автор прав, но зря он сетует на это.

На самом деле страсть и есть истинный, подлинный, глубинный смысл жизни. Бери шире, дорогой фон Баумгартен, мира, мироздания, вселенной.

О, Памела, что там спрятано у тебя под хвостиком…?

Сад наслаждений? Может быть, тот самый рай, где и мы с тобой были когда-то сотворены, вернее, наши прародители. А не только Адам и Ева. Люди об этом часто забывают…, забывают, что они такие же тварные существа, как и мы.

А кроме того — и возразить на это трудно — наш внутренний мир богаче, тоньше, разнообразнее. Мы ближе к природе, а значит, к Творцу. Но мы можем одолевать и высочайшие вершины сознания, дышать вечным эфиром чистого разума. Мы ещё помним дух, витавший над водами.

Но прости, дорогой Баумгартен. Меня снова до костей продувает сквозняк страсти, мысль кренится и черпает слишком много. Я чувствую, что начинаю терять добрые отношения с логикой. О, Памела, что ты сейчас делаешь? Наверно, грызёшь свою правую заднюю лапку, где, как я заприметил, у тебя маленькая родинка, чуть выше колена. Такая маленькая, такая симпатичная родинка! Почему я сейчас не рядом с твоей правой задней лапкой? Боже, какая несправедливость! Правильно сказал один композитор (не могу вспомнить его фамилию, но ты, Якоб, наверняка его знаешь):

Нет правды на земле, Но правды нет и выше.

О, Памела! Стоит мне подумать о тебе, и я начинаю скулить и даже плакать. И делаю это столь злобно, дорогой Якоб, что начинаю сочувствовать самому себе. На улице я рычу на всех, на мужчин, женщин, собак и, увы, детей, впрочем, я часто путаю их с собаками.

Моя хозяйка уверена, что это возрастное, а, как известно, с возрастом портится характер. На самом деле я просто чувствую её присутствие. Её след понятен только мне. Он внятно и настойчиво говорит: «она здесь…, она была здесь…»

Никто, кроме меня, не ощущает этого, даже моя хозяйка, женщина добрая, но совершенно бестолковая. Люди ужасно толстокожи. И я думаю, дорогой друг, что это единственный залог их временного спасения и конечной гибели.

Прости, я снова отвлёкся. То, что со мной происходит, несомненно, — страсть. Нет, это больше, чем страсть. Как очень точно выразился однажды знакомый нам писатель, любовь — это для молодёжи, военнослужащих и спортсменов. А здесь судьба, уж поверь мне. Такого со мной ещё не было никогда. Одним словом, затмение и только…

«И дышит почва и судьба», — как вырвалось случайно у одного поэта. Впрочем, это о другом.

О, Памела! Скорее всего ты сейчас ешь свою любимую цветную капусту со свиной печёнкой из далёкой Канады. О, как далека ты от меня, дальше, чем Канада. Что Канада? Дальше, чем Большая Медведица вместе с Малой, дальше…, но дальше, кажется, начинается царство мёртвых…

Всё, дорогой мой Баумгартен, более писать нет сил. Правая лапа моя дрожит. Я весь дрожу и перо выпадает — чуть не написал из моих рук — из моей — тоже влюблённой — лапы.

Один гальский острослов как-то выразился в том духе, что перед лицом судьбы мудрец всегда должен находиться в «состоянии эпиграммы». Легко им говорить! Только теперь я понимаю, как это непросто.

Обнимаю тебя крепко, целую. Ты знаешь хорошо моё отношение к тебе. Жду с нетерпением письма.

Погода у нас стоит тёплая, случаются грозы или просто идёт дождь, иногда дует довольно сильный ветер, в основном юго-западный. По реке Шпрее ходят пароходы. Лето в Берлине весьма шумное, многолюдно… Туристы…

Весь твой

Дорогой Шарон! Получил твоё письмо. О чём ты…? Не понимаю тебя, отказываюсь понимать.

Повсюду, куда ни посмотришь, воюют, темпераментно и со вкусом вырезают друг друга. Патриотическое воркование…, историческая справедливость… или отсутствие таковой…, народная память, сохранившая в своих подвальных этажах все битвы…, но забывшая их последствия…, величие государства…, достоинство предков…, целостность…, неприкосновенность…, национальная девственность… Как говорится, было бы желание, а повод всегда найдётся.

Решает всё человек. К сожалению, у нас нет возможности вмешаться и что-либо изменить. Повторюсь — решают люди. А они или сошли с ума, или, что вероятнее, изначально были не в себе.

А мы с тобой, дорогой друг, лишь пассажиры на этом корабле с пьяной командой и безумным капитаном. И этот пьяный корабль, кажется, плывёт в никуда… Скоро наступит полная тишина.

Не будет ни мяуканья, столь приятного даже самому избалованному слуху, ни пения, ни лая, хотя я его и не очень люблю, — ты это знаешь, — ни щебета, ни шума ветра в вершинах деревьев, ни звуков дождя, ни гулкой немоты падающего снега… Ни света — ни тьмы. Мечта старого китайца не осуществится.

«Пусть государства будут маленькими, а население редким. Пусть они слушают друг у друга крик петухов и лай собак. А люди до старости и смерти не посещают друг друга», — сказал он когда-то очень-очень давно.

Боюсь, скоро некому будет слушать, некому и некого посещать.

А ты? Что с тобой? Вспомни по крайней мере о своём возрасте! Нельзя же целую жизнь всё о том же… Конечно, я помню, ты и в юности был большим куртизаном. Но в наши почтенные годы?! Опомнись! Разумеется, я учитываю, что на несколько лет старше тебя, однако, дорогой Бенито, мне кажется, пора взрослеть.

Ты ведёшь себя, как щенок, впервые выпущенный на свободу, или как котёнок, освоившийся с новой обстановкой и сразу забывший о всяческом приличии. Я сам был таким. Но всему своё время, любезный де Шарон, свой час, свои радости и, к сожалению, невзгоды. Однако, признаюсь, я немного тебе завидую. Сохранить до такого возраста юношескую, я бы сказал, детскую непосредственность и пылкость сердечных влечений — большая редкость в наши дни — я бы добавил, больные дни, заражённые ненавистью, глупостью, злобным невежеством и нездоровыми фантазиями… Воистину, всё возвращается на круги своя… Так вот, сохранить то, что сохранил ты, почти чудо или, прости, недомыслие.

Мы живём с тобой в дурное время. Думаю, бывали времена и пострашнее. Но в наши дни как-то особенно отчётливо выяснилось, что человек неисправим, что он безнадёжен, что история ничему никого не учит. А следовательно, её, возможно, и нет, а есть дурная бесконечность круга.

И по этому своему первому и последнему кругу человек то бежит вприпрыжку, то ползёт, то бредёт, словно слепец без поводыря, то невинный, как дитя, бодро марширует под барабанный бой. От недавней подлости, от не забытых, не остывших ещё преступлений он возвращается по кругу к, казалось бы, давно изжитому безумию, пока вновь не окунается по горло в кровь и дерьмо. И тогда снова продолжает движение всё по тому же неизменному замкнутому кругу, из которого нет выхода, кроме конечного и желанного самоистребления. Чтобы закончилась наконец эта псевдоистория монстра, назвавшего самого себя человеком.