«Вот здесь вы совершенно правы, Ваше Королевское Величество. Война никогда не способствует хорошему пищеварению. А насчёт сна? Вы вроде не спали. Или я не заметил?»
«Все мы, любезный, спим. А когда просыпаемся, уже поздно. Выясняется, что жизнь мы заспали».
Дворецкий слушает внимательно. Лицо напряжено. Изо всех сил пытается понять. Не удаётся. Наклоняет голову в знак согласия. Помолчав, говорит.
«Горные альпийские луга и великие герцоги, уложенше на катафалки. Знаете, кроткое тупоумие».
«Милый, ты что-то стал заговариваться».
«Нет, Ваше Высочество. Позвольте уж иногда. Привычка. Трудно избавиться».
«Да, понимаю, но продолжай».
«Я хотел сказать. Раньше заговаривался. Теперь говорю, как должно. Чувствую — и говорю».
«Ну, ну. Дело хорошее, милейший. Но учти, не простое. Уверяю тебя, в маскарадном костюме жить легче».
«Вы так думаете, сир… сэр?»
«Я не думаю, мой добрый друг, я знаю».
Я не лишил бы себя столь долго чести и удовольствия исполнить приказ одной дамы, которая является украшением своего пола, отослав требуемое ею сообщение, если бы я не считал своим долгом прежде навести справки об этом предмете. Содержание того, что я собираюсь рассказать, совершенно иного рода, чем должны быть те истории, которым дозволено — в окружении граций — проникать в приют прекрасного. Я обязан был бы также нести ответственность, если бы при чтении послания торжественная серьёзность хоть на мгновение омрачила выражение радости, с которым невинность вправе смотреть на всё творение в целом.
«Как ты сказал? Кроткое тупоумие?»
«Так точно, сэр. Вы правильно изволили выразиться».
«Неплохо сказано».
Ожидание счастья. Сколько государственных забот! Сколько театральных постановок! Сколько энергии, волнения, восторга! От чего? От воплощения. Ты — творец. Мира, конечно. И видишь со стороны. Как зритель, гость. Присутствуешь. Немножко делаешь вид: неплохо — неплохо, киваешь головой, вначале вниз, потом вверх. Ладонь правой руки опускается на тыльную сторону левой. Хлопаешь. Выражаешь одобрение. Неплохо, неплохо. Затопленный, пленённый счастьем. Ты? И воплотилось. Вот оно! Кто-то говорит. Уходит. Падает. Умер? Устал? Смеётся. Плачет. Не он. Другой. И всё это ты. Театр. Странная штука.
Никогда! Он никогда не вернётся. Куда? Кассель? Должность? Замок? Золотой зал? Детство? Детская? Куда?
В прожитую жизнь не вернёшься. Разве что как тень? И это недоступно. Всё равно будешь пытаться ухватиться, удержаться. За что? Всё осыпается, теряет очертания. Не оставляет следов, отпечатков пальцев, губ, рук, ступни. Вот, кажется, было. И нет. Да и чем? Тянешься. Хочешь схватить, но нечем, и теперь всегда, вечно хотеть. Их? Его? Её? Себя? Возвращение, возвращение, возвращение.
Мелкая жизнь. А как хочется вернуться.
«Скоро загнусь, — подумал он, — чувствую, близко. Ну, и? Хорошее дело».
Входит камердинер. Он слышит привычное:
«Время!»
Значит, время вставать. Значит, утро. Значит, жизнь. Обычный трудовой день. Трудодни Его Величества. Трудодни ещё надо заработать.
«Бутон, бутон! Нераспустившийся. Сорвите…»
«Ты стал легкомыслен, мой друг, даже циничен. В твоём-то возрасте! Не замечал за тобой такого».
«Что поделаешь, Ваше… Извините, горбатого могила исправит».
«Продолжай. Я слушаю, интересно, опять чувствуешь и…»
«Нет, нет, нет! Война, война! Она, знаете, портит нравы. Конечно, дисциплина, воинская доблесть, знамёна, штандарты. Верность, преданность, чувство чести, слово мужчины… Столько — всего и не упомнишь. Но нравы, сэр, в таком бедламе падают. Нет места чувствительности, радостям нежного сердца. Отсюда всё и происходит. Никто не видит. Всё в спешке, в суете построений, атак, ультиматумов. На ходу. Нехорошо».
«Что же ты предлагаешь, моралист? Устроить пир?»
«Почему нет, сэр? Вот вы, например, стали не в меру меланхоличны, печальны. Сколько новых морщин. А взор? Угрюмый, недоверчивый. Понимаю, заботы, житейские неустройства, долг суверена. Но развеселитесь, сир! Сорвите! Такой бутон!»
«Мы, любезный, и так с тобой на пиру. В мировом прототипе. На пире Платона во время чумы. О нашем с тобой пире ещё долго будут рассказывать».
«У кого? — Вы сказали. Я с ним не знаком».
«Я тоже. Лично нет. Он давно уже в местах достаточно отдалённых».
«Умер, что ли?»
«Что-то в этом роде. Или переехал».
«Переехал? Куда?»
«Ну, переселился. Мало ли есть мест, которых мы не знаем. И где можно осесть, обосноваться».
«Оно, конечно, но ждут ли нас там?»
«Там всех ждут. Мы не исключение. Нас ждут там такие бутоны!»
«Что вы, как можно? Разве и там тоже?»
«Конечно. Только проще. И навсегда».
«Вы, вероятно, изволите шутить, Ваше Величество?»
«Да, пожалуй. Но с вечностью какие уж шутки».
«Вечность. Придумают же слово. Что оно значит, сир? Извините за невежество».
«Помилуй, ты не один такой. Я тоже не в курсе. Наверно, Большой Беспорядок».
«Как? И там?»
«А ты что думал? Как здесь, так и там. Только без перемирий. Но беспорядок без перемирия — это, дорогой, уже называется иначе».
«И как? Сумдом? Шизо?»
«Боже упаси! Большим Порядком».
«Нет уж, Ваше Величество, я в таком случае предпочитаю подольше здесь побыть. Подзадержаться. Припоздниться. Конечно, чума, а не жизнь — эти военные действия: манёвры, фронты, сражения, побеждённые, победители. Но бывает и передышка. Бивак. Постой. Не всё же дерутся. Случается, и танцуют. Бутон — уверяю вас, сир, важнее вечности. Всё в бутон и упирается».
«Бутон, бутон! Друг мой, отдаю должное твоей заботливости, прозорливости. Но ты забываешь, Юлиана — супруга, мать, царственная особа. Женщина, наконец!»
«Именно поэтому! Жена, женщина, мать! Именно поэтому! Поймёт! Да ещё и как. Оценит. Уверяю вас, сэр!»
«Оценит? Что?»
«Вашу стойкость в несчастьях».
«Как так?»
«Увидит, что вы не сдаётесь».
«А как быть с естественными чувствами? Обида, например, или ревность».
«Поймёт, поймёт! Поймёт, что это не более чем пауза. Вроде обеденного перерыва. Невинная остановка под сенью красоты и чувствительности».
«Да ты, брат, поэт».
«Чувствительность — оно и лучше, сэр. Не всё же походы. Что такое походы? Соблазн. Не более. И стоят дорого.
И без пользы. Сегодня прогремели. Завтра — прокисшее молоко. Труха прелестей. Народы? Зачем мятутся? И племена замышляют. Соблазн. И только».
Мориц задумчиво:
«Сыграл в ящик. Теперь одни жмурики. И музыка. Без неё — ни-ни».
«Знаете, сир, свербит у всех не там, где надо. Оттого и получается не то бойня, не то мадригал. А что такое мадригал? Стихи? Из холодной Италии».
«Да нет, песня. Два голоса. Открывают пасть. Появляется звук другой. Вот тебе и мадригал. Немного, а как красиво звучит, ничего не поделаешь, чужое слово, непонятное. Непонятное всегда красиво».
Морда его собаки. Старый был. Умер. Напоминает, дёргает память. И там всплывают, проясняются, колышутся, надвигаются и тут же исчезают лица, точнее, два. Два женских лица — поверишь тут в переселение душ — один к одному, как у него. Задумчивые, удаляющиеся. Как тихие шаги в полночь. Когда гасят свечи. Когда уходят.
Юлиана. Был мадригал. Помог. Увидеть друг друга. Династические браки не грешат счастьем. Оно — случайность. Случайность выпавшего снега. Или дождя.
«Жизнь. Дыхание, слово, телодвижения, вздохи, воздыхания?»
«Нет, господин, ошибка. Монументальное недоразумение».
«Как так?»
«Всегда на что-то надеешься, Ваше Высочество. Ложась, надеешься уснуть. Уснув, надеешься, что проснёшься».
«Я даю тебе отпущение грехов… хорошо платили… всегда… поцелуй и убей… Красотелые девки…»
«Не ищите соответствий, экселенц. Всё и так сходится. Один к одному. Красотелость надо рвать, пока цветёт. Всё кратко, сир, в этом мире».
«Оно конечно. Жаль рефрена только. Снега былых времён. Где?»
«Главное — не останавливаться, идти дальше. Пусть сами приходят».
