В ответ Хоуэллсу Твен писал: «М-с Клеменс считает, так же как и вы, что произведение должно выйти как книга для детей, чистая и простая, и я тоже так думаю. Конечно, это правильная мысль»[52].
Закрепив за романом Твена репутацию детской книги, современная Твену критика, как правило, не способна была увидеть в романе те качества, которые придавали ему ценность в глазах взрослого читателя: его полемическую направленность, демократический дух, непочтительно-дерзкое, насмешливо-ироническое отношение Твена к религии, этике и морали буржуазного мира. Впрочем, для этой слепоты помимо субъективных были и некоторые объективные основания. Идейно-философская проблематика произведения, в котором в полемике с официальной моралью утверждалась особая концепция жизни и человека, выступала здесь в несколько приглушенном звучании, пробиваясь сквозь ту радостную музыку юности, которая определяет тональность этого произведения.
«Приключения Тома Сойера», — обоснованно утверждает советский литературовед А. Старцев, — одна из самых лучезарных книг в мировой литературе»[53]. Но «лучезарность» этой безудержно веселой книги не исключает ее известной философской глубины и критической остроты и, более того, находится с нею в отношениях нерасторжимой внутренней связи. Эти тенденции, воплощенные в непосредственном содержании романа, реализуются и в мотивах литературно-полемического характера, играющих довольно существенную — роль в его построении. По особенностям своей внутренней структуры книга Твена отчасти сходна с «Дон Кихотом» Сервантеса: в ней, как и в произведении великого испанского писателя, присутствуют элементы литературной пародии. И хотя это пародийное начало не исчерпывает авторского замысла, оно содействует уяснению его некоторых сторон.
Как особая форма романа-пародии, «Том Сойер» полностью вписывается в общую картину творчества Твена — юмориста и сатирика. Его жанровый диапазон органически включал в себя и жанр литературной пародии. Необходимость обращения к этой форме определялась всем характером жизненной и литературной позиции писателя. Ненавидя всякую фальшь, ложь и лицемерие как в жизни, так и в искусстве, Твен полемизировал и с признанными литературными авторитетами прошлого, и с целыми направлениями современной ему литературы. Поэтика пародийных рассказов Твена не отклоняется от канонических принципов его юмористики. Обычная схема его юморесок, изображающих процесс высвобождения жизни от наседающих на нее штампов и ярлыков, от всего, что хочет извратить и изуродовать ее, воспроизводится в пародиях с прямой ориентацией на литературу. Как и обычно, столкновение этих антагонистов завершается чем-то вроде взрыва. Жизненная реальность торжествует над всеми попытками ее извращения и в своем буйном протесте ломает узкие рамки литературных канонов. Характерным образцом такой пародийной схемы может служить рассказ «Ниагара» (1869) — одно из многочисленных антикуперовских выступлений Твена. «Одержимость» Купером, во власти которой находится герой рассказа, приводит его к острейшему конфликту с жизненной правдой. Когда, явившись в царство куперовской романтики — к Ниагарскому водопаду, этот очередной «простак» пытается установить контакт с туземцами, их реакция на его обращение к ним оказывается совершенно непредвиденной. Его высокопарные речи, выдержанные в строгом соответствии с «первоисточником», воспринимаются слушателями, незнакомыми с произведениями Купера, как тяжкое оскорбление. Ответив на них бранью, разгневанные индейцы (которые на поверку оказываются ирландцами) швыряют оратора в Ниагарский водопад, дабы отрезвляющее действие этой бурной природной стихии излечило его от нездоровых литературных увлечений. Этот бунт «естества», почти обязательный для — всех пародийных рассказов Твена, как правило, направлен и по более широкому адресу. Литературные условности и гнетущие «природу» моральные предписания в пародиях Твена идут рука об руку и его ирония нацелена на эту общую мишень. Ее внутреннее единство особенно нерасторжимо в тех пародиях, где в качестве объекта выступает елейная и ханжеская литература, предназначенная для детского чтения.
Детская литература явилась своего рода кривым зеркалом, в котором в преувеличенном виде отразились все недостатки и пороки господствующего литературного направления, а одновременно и господствующей морали.
Образ ребенка издавна являлся камнем преткновения как для большой литературы США, так и для ее разнообразных ответвлений. Диккенсовская традиция, оказавшая сильное воздействие на таких писателей, как Готорн и Бичер-Стоу, у них предстала уже в своем крайнем, гипертрофированном выражении[54]. В их изображении ребенок становился ангелоподобным существом, свободным от слабостей и пороков старшего поколения. В детской литературе эти тенденции были доведены почти до карикатуры. Утратив свое поэтическое обаяние, образы детей приобрели ханжескую окраску, в отдельных случаях почти непереносимую[55].
К моменту появления «Приключений Тома Сойера» (1876) одним из характернейших жанров детской литературы были так называемые книги для воскресной школы, представлявшие собою концентрат ханжеской морали американского обывателя. Поставщиками произведений подобного рода были литературные посредственности, наводнявшие книжный рынок Америки сентиментально-благочестивыми рассказами о хороших детях, которым уготован путь в рай, и плохих детях, как правило кончавших жизнь на виселице.
Традиционным героем книг для воскресной школы обычно бывает добродетельный и благочестивый, но хилый и немощный «хороший мальчик». Медленно угасая на одре болезни, он перед смертью успевает обратить на путь истинный «плохого мальчика» — маленького негодяя, не желающего посещать воскресную школу. Совершив этот подвиг благочестия, добродетельный отрок умирает, горько оплакиваемый всеми окружающими.
В 50-х годах возникает известная оппозиция дидактически-благочестивому направлению детской литературы. Книжки, изображающие «хороших» и «дурных» мальчиков, нередко становятся объектом пародий. Уже в это время многие писатели не шутя начинали считать, что герои детских книг «столь же похожи на живых настоящих детей, как цыпленок, зажаренный на вертеле, похож на живых цыплят, свободно разгуливающих по лугам и полям». Эта точка зрения, высказанная Генри Бичером, нашла поддержку у ряда писателей второй половины XIX в.
Однако задача создания реалистической занимательной детской книги не была разрешена буржуазными писателями Америки и после гражданской войны. Тяга к реализму, характерная для американской литературы второй половины XIX в., в детской литературе проявилась лишь в чрезвычайно поверхностной форме.
«Маленькие мужчины» (1871) и «Маленькие женщины» (1868) Луизы Олькотт, появление которых американская буржуазная критика обычно рассматривает как начало новой эры в американской детской литературе, отнюдь не разрушили сентиментально-назидательную традицию. Основная заслуга Луизы Олькотт заключалась в том, что ей удалось несколько оживить ходульные персонажи. Но и над страницами ее романов незримо витает тень учителя воскресной школы: те же благочестивые сентенции, разбросанные по всему тексту романа, те же цитаты из Нового завета. Недаром «Атлантик мансли» воздавал хвалу Луизе Олькотт: она твердо придерживалась позиций, на которых стояли литературные авторитеты, группировавшиеся вокруг этого журнала. Благоговейно и старательно она создавала идиллическую атмосферу вокруг домашнего очага американского обывателя.
Эти «охранительные» тенденции еще более ясно проявляются у тех писателей, которые пошли по стезе, проложенной Олькотт. Сентиментальные книги о добродетельных детях продолжали оставаться господствующим жанром американской детской литературы вплоть до последних десятилетий XIX в. Однако оппозиционные настроения, возникавшие еще в предвоенные годы, на этом этапе приобретают более определенное выражение. Наряду с книгами о «хороших мальчиках» появляются книги о «плохих мальчиках». Основоположником этого своеобразного жанра был Т. Б. Олдрич (1836–1907).
