— Пожалуйста, не кричи! Весь дом не должен слышать.

— Почему же? Пусть знают, какую шлюху вырастили! Глаза патлами прикрыла, нос в землю уткнула, можно подумать, скромнее никого и на свет не рождалось. А у нее, оказывается, вон какая хватка! «Моя Ласма на такое не пойдет»! — передразнила Дагния.

— Уймись! — крикнул Мартынь громче, чем хотелось бы. Чего доброго, в доме действительно начнут прислушиваться. Чтобы прекратить разговор, он вышел из комнаты.

И вот тут подступили слезы. Они катились по щекам, спина сотрясалась от рыданий. Кусая губы, она выплакивала свою обиду, унижение и бессильную злобу.

Виктор подъехал к самому порогу. Мирта выбралась из машины, поспешно протопала на кухню и принялась стряхивать с себя те несколько капель, что успели упасть с крыши ей на плечи. Навстречу вышла Олита.

— В самый дождь попали! Не промокла? Может, чаю вскипятить?

— Ни к чему сейчас огонь разводить. Обойдусь. Хлестало и правда сильно, и сверху, и с боков. Да лимузин хороший, внутрь ничего не попало. Вот гром нагнал страху. На голом шоссе под самый удар себя подставили.

— Не слыхала, чтобы в машину когда ударило.

— Про все не услышишь. Лучше поберечься.

— Конечно, мама! Я все-таки затоплю.

— Потом. Пойдем — ко мне, хочу тебе кой-чего показать!

В нос ударил смешанный запах камфары, нафталина, валерьянки, слежавшейся одежды и старой плоти. Олите захотелось распахнуть окно, но, зная пристрастие бывшей тещи к теплу, она решила потерпеть, недолгий ведь разговор будет, зато, похоже, важный, раз в свою комнату зазвала.

Хозяйка хутора Леясблусас что-то искала в своем ридикюле из настоящей свиной кожи и никак не могла найти, но, видно, была уверена, что искомое непременно должно там быть. Спасибо, Ян в свое время подарил такую объемистую сумку, туда все документы помещались. Да, документы у Мирты всегда были в полном порядке, она могла квитанциями доказать, что и налоги, и страховые взносы всегда платила исправно. — Ага, вот! — старая достала из сумки сложенный вдвое белый лист.

— С тех пор как сыночки погибли, я завсегда по дочке тосковала, — вздохнула она. — Вы с Ласмой такие ласковые, она все «бабушка» да «бабушка»… И раз Дагния меня Помиранцией… то подумала я… и сделала вот как… — Мирта протянула бумагу Олите.

— «Я, Леясблуса Мирта Карловна, в случае своей смерти завещаю Спреслинь Ласме Викторовне принадлежащую мне автомашину ВАЗ-2101 с государственным номером…» Мама! — обрадованная до испуга, бывшая невестка бросилась старой на шею.

— Ты все прочла? До конца дойди, тогда целоваться будем. А то как бы еще недовольной не осталась, — уклонялась Мирта от благодарностей.

Олита читала дальше.

— «…мне принадлежащий дом завещаю своему племяннику Тутеру Мартыню Екабовичу…»

Женщина подняла глаза от бумаги, Мирта прочла в них вопрос и, чувствуя себя как бы виноватой, принялась оправдываться.

— Все же он у меня единственный кровный родственник. Да и немало всего вложил сюда — и трудов, и деньги какие-никакие. Хучь у Дагнии ко мне сердце холодное, а от Мартыня ее отделять не след, пусть уж и им кой-чего достанется! У вас в Гулбене свежего воздуха хватает, вам тут все равно не жить… Сейчас-то небось из-за меня сюда наезжаете.

— Только из-за тебя! Больше-то нам сюда зачем! — поспешила заверить Олита. — Я ничего не говорю, твое добро — твоя воля. Машина — это ведь лучшее, что тут есть… самая большая ценность, я хотела сказать.

— М-м-хм-хм-м, — закряхтела Мирта, потирая руки. — Ласма выйдет замуж, свой водитель будет, вас с Виктором покатает.

— Если девочка попадет в институт, шесть лет учиться придется. Когда уж тут о замужестве думать!

— Так, так! Ни к чему смолоду детями обрастать. Жалко, не доживу я до той поры, когда свой доктор-то в доме будет.

— Это почему же, мама? Если захочешь, до ста лет проживешь. Главное, захотеть.

— Да ведь с этим хотением поди разберись. Оно и хочется, когда вы все тут. А как зима придет, ни начала ей, ни конца, уж и не хочется.

— Так, мама, только лягушки могут: зимой замереть, а весной опять прыгать как ни в чем не бывало, — смеясь, сказала Олита.

— Что мне до лягушек, — махнула рукой Мирта. — Ты читай до конца-то.

— «…вклад в сберегательной кассе, одежду, полотно, а также шесть новых одеял, двенадцать простыней, шесть наволочек и двенадцать полотенец (в употреблении не были), пряжу и шерсть, а также прялку завещаю Олите Спреслинь… Корову, овец и свинью завещаю Веперису Дауманту Вилисовичу. Кур и, если случится отел, теленка зарезать для устройства моих похорон». Зачем же свинью-то им? — в недоумении спросила Олита. — Она ведь тоже нужна для…

— Для похорон свинину купить придется. На животине, что к похоронам зарезана, покойник отправляется к праотцам. А свинья верещит. Я не хочу, — пояснила Мирта.

Бывшая невестка покачала головой, но ничего не сказала и протянула бумагу Мирте.

— Нет, это ты при себе держи, до поры до времени. У Ласмы еще ветер в голове, как бы не потеряла. А… этим ничего не говори! Не хочу вражды в доме.

Старая повернулась к бывшей невестке спиной и стала поправлять чулки.

Олита поняла, что прием в апартаментах хозяйки хутора окончен и дальнейшее пребывание здесь нежелательно. Выходя из комнаты, она слышала бормотание:

— Помиранция… Ишь ты! На тебе Помиранцию… холодное сердце. Совсем холодное.

— Я на реку, мам! После грома должно хорошо ловиться, — выпалил Угис, приоткрыв дверь в комнату родителей.

Привычное «да, да» или «иди, иди» в ответ не прозвучало. Нет, что ли, матери? Где же она? В кухне он тоже ее не заметил. Парень открыл дверь. Никого. Он повернулся было уходить, но из-за двери раздался слабый голос:

— Угис!

Он увидел мать, которая, съежившись, сидела на припечке. Нос красный, глаза опухли, пальцы теребят мокрый носовой платок.

— Что ты, мам? — Угис опустился на корточки, уперся подбородком в колени матери и заглянул ей в глаза. — Разрядка? Как там? — он показал пальцем на небо. — Не надо, мама, все ведь в порядке! Пожалуйста, прости, я больше так не буду, — он попытался развеселить мать этим детским обещанием.

У Дагнии дернулись уголки губ, однако не в улыбке, а совсем наоборот, глаза вновь наполнились слезами.

— Я не могу видеть, как ты плачешь! Ну прошу! Мне очень жаль, что так случилось, но ведь ты бы не хотела, чтобы мы ехали ночью без огней, правда же? И, знаешь, я не ожидал, что Ласма такая капитальная девчонка: не испугалась, не запищала. Она…

Дагния съежилась, оттолкнула руки сына, которые держала в своих.

— Пожалуйста, не упоминай эту особу!

— …?

— Я… Мы с тобой никогда не говорили о таких вещах… Ты уже достаточно взрослый…

— К чему такое вступление? О чем ты?

Дагния почувствовала, с каким напряженным вниманием смотрит на нее сын, готовый заслонить собою дверь, ведущую в его тайны. Она вздохнула.

— Эта особа — любовница твоего отца.

Угис, бывший на корточках, покачнулся и сел на пол, да так и застыл на какое-то мгновение, поджав ноги, нахмурив брови; потом он засмеялся каким-то сухим смехом, вскочил и, глядя сверху на мать, сказал:

— Глупости! Это невозможно! Я знаю.

— Что ты можешь знать…

— А ты выдумала бог знает что и мучаешь себя.

— Он сам признался.

— Отец? Не может быть!

— Не будь ребенком, сын. Не думай, что то, чего ты не хочешь, исчезнет, если закрыть глаза руками.

— Нет! Ласма…

— Я прошу тебя…

— Она не такая!

— Давай лучше подумаем, как нам теперь жить. Здесь оставаться, конечно, нельзя. Но и в Риге, в наших двух комнатах…

— Я не могу! Потом! — выкрикнул Угис и бросился из комнаты. Скорей, скорей в свою нору, осознать, обдумать, понять.

По двору шла Ласма в закатанных джинсах, босиком по росистой траве. Она остановилась прямо на пути Угиса. Он чуть не наскочил на нее, отступил на полшага и стоял с опущенными глазами, не в силах посмотреть ей в лицо.