— Саша, послушай, — сказал Трескин, который внимал каждому слову, не перебивая Сашу до тех пор, пока он сам не запнулся, — послушай, я хочу жениться.
— На ней? — проговорил Саша, не скрывая недоверия.
Трескин кивнул.
— Тогда зачем это? Обман зачем?
— Я занятой человек.
— Но обман… на всю жизнь, — тихо сказал Саша.
— Послушай, вот ты говоришь: о себе! Да обо мне ты писал, обо мне! Все угадал! Мысли мои и чувства — мои! Если ты мысли сумел выразить, просто как бы найти — ведь они уже были, где-то существовали, ты их не сам придумал, просто нашел… если ты научен улавливать чужие мысли, значит ли это, что ты… вроде как лучше меня думаешь? Соображаешь.
— Не значит, — согласился Саша.
— Если ты чувство выразил, вот на бумагу перевел, значит ли это, что я не могу чувствовать того же в жизни? И еще лучше, чем ты на бумаге.
— Не значит, — должен был согласиться Саша.
— Если ты…
— Юра, послушай, — перебил Саша, — я должен на нее посмотреть. Я не могу без этого.
— Нет, — сказал Трескин, меняясь, — никогда.
— А если она узнает?
— Именно поэтому — никогда.
— А все равно узнает? Ты женишься и через пять лет узнает. Аллочка, — он кивнул за спину, — напишет анонимку.
— Задушу Аллочку прежде, чем напишет.
— И все равно узнает, все равно — что тогда?
— Может, я найду способ как-нибудь вознаградить жену за маленький невинный обман?
Найдет, понял Саша, этот найдет. Он усомнился в себе, усомнился в ней и не нашел сил усомниться в Трескине. Этот непробиваемый человек найдет способ вознаградить за маленький обман. Сначала он купил Сашу, а потом купит жену. Как уже купил Сашины чувства и мысли. Плохо прикрытое самодовольство, с которым Трескин утверждал свои права на высказанные в письмах чувства и мысли, говорило о том, что мысли эти, даже ощущения, оттенки преходящих переживаний он усвоил и запомнил, они и в самом деле его — он будет ими пользоваться, он предъявит их любимой, когда возникнет в том надобность. Он их купил. Они его собственность.
Саша молчал.
Коротко звякнул внутренний телефон, Трескин поспешно поднял трубку:
— Да, Аллочка… Подожди, дорогой, — обратился он затем к Саше, — тут надо хорошенько покумекать. — Разговор крутой у нас идет, разборка серьезная. Мне нужно выскочить на пару минут, буквально на пару минут, и я весь в твоем распоряжении. Нужно понять друг друга.
Трескин вышел.
Теряя драгоценные секунды, с трудно бьющимся сердцем, Саша уставился на заколдованный уголок, что выглядывал из-под папки, и не находил сил сдвинуться, охваченный новыми, несвоевременными сейчас сомнениями. Он сидел, Трескин не возвращался, нужно было, однако, решаться, решаться, так и не уяснив для себя чего-то самого главного, принципиального… Он дернулся, оглянулся на дверь и сунулся за письмом.
Ее звали Наталья Сомова.
Ясно прописаны имя и адрес. Проступало в этой бескомпромиссной ясности что-то от глубинных свойств натуры. Наташа. Наташенька. И поразительное совпадение — невозможное до ощущения обмана.
Вздрогнув от неясного звука за дверью, Саша рывком вбросил конверт на место. Но ничего не происходило.
Он успел еще раз глянуть на адрес и повторно сунуть письмо под папку, успел плюхнуться обратно в кресло, когда вошел наконец озабоченный какими-то своими делами Трескин.
— Я, пожалуй, еще подумаю, — сказал Саша, когда Трескин сел.
— Подумай, дорогой, — вскинул глаза хозяин, словно бы только сейчас вспомнив о прежнем разговоре.
— И обязательно потом позвоню.
— Позвони, дорогой, — поднялся Трескин.
— И в том, и в другом случае позвоню.
— Да-да, это самое лучшее: подумай.
Не успела закрыться за Сашей дверь, как Трескин, преобразившись, кинулся проверить положение папки. Впрочем, он видел и так, без нарочного исследования: контрольная отметка карандашом сдвинута.
— Ну, обормот, ты у меня узнаешь, как с Трескиным шутки шутить! — процедил хозяин кабинета сквозь зубы.
Зашла Аллочка:
— Ну что? Готово?
— Готово, — подтвердил он, удивляясь про себя бесчувственному хладнокровию женщин.
Трескин по своему эгоизму нимало не задумывался, чего это хладнокровие стоило его секретарше и однократной любовнице. Переспав как-то раз с Аллочкой, Трескин — из чувства самосохранения, возможно, — резко ее отставил. В сущности, он потешался, затянув девушку в странную и, вероятно, трудную для нее игру ничего-не-было. Они встречались, общались — на людях и наедине — не только как прежде, но и гораздо строже, церемоннее прежнего. Пару раз поначалу еще дернувшись — впрочем, весьма осмотрительно, — Аллочка быстро смекнула, что к чему, перешла на вы и не первый месяц уже с несколько даже задевшей Трескина стойкостью ничем не выдавала ни злобы своей, ни разочарования, никаких других чувств — если они у нее вообще были.
Так что если Аллочка верно угадала интерес Саши, то и Саша совершенно справедливо подозревал Аллочку в особо ревнивом отношении к сердечным делам шефа — пусть это и было для него случайное, ни на чем в общем-то не основанное замечание. Саша не знал, да и предположить не мог, как обстоит дело в действительности. Действительность же была намного затейливее всяких фантазий и догадок. Опасаясь закиснуть в безнадежном положении докучливой и униженной любовницы, Аллочка сознательно отвела себе роль сводни. Только в этой щекотливой, зыбкой, но чрезвычайно ответственной позиции она сохраняла возможность не упускать Трескина, мало-помалу, исподволь и неприметно опутывая его своим влиянием. Она имела надежду, что когда-нибудь, набегавшись по бабам, завершив в любовных скитаниях полный круг, Трескин вернется к началу, где будет поджидать его Аллочка, снисходительная, умная женщина — истинный товарищ, а не баба. В самоунижении черпала она силы; мысленно накапливая к Трескину счет, она полагала (возможно, ошибочно), что чем больше и длиннее счет, тем основательнее надежда по этому счету получить. Имелось к тому же еще одно на уровне чувства соображение, которое Аллочка, однако, вполне осознавала: вторгаясь в интимную жизнь Трескина, она разлагала эту жизнь изнутри. Интимная жизнь, отношения двоих не терпят никого третьего. И пока этот третий есть — в каком бы то ни было качестве, в качестве советчика, вдохновителя, утешителя, — пока влюбленный пытается опереться на кого-то иного помимо любимого, пока так — нет ни подлинного чувства, ни действительно интимных отношений. Аллочка это чувствовала. А Трескин не только не чувствовал, но даже и не понимал.
Когда письмо Люды Арабей попало к Аллочке для перепечатки, она перечитала его несколько раз и бесповоротно прониклась сложным чувством снисходительного презрения. Тут не было, кажется, ничего от зависти к более удачливой сопернице. Можно допустить, что не было. Не было на поверхности, во всяком случае. Многое в себе умертвив, Аллочка ставила на победу Трескина, за которой мудро предвидела грядущее унижение архитекторши. Вместо того, чтобы желать удаления архитекторши и скорейшего прекращения переписки, — чего добивался бы на ее месте всякий заурядный человек, — Аллочка ставила на легкую, быструю и сокрушительную победу Трескина. Возможно, тут сказывалось, помимо всего прочего, укоренившееся, но поверхностное представление, что чем больше сопротивление женщины, тем больше любовь мужчины. Это представление Аллочка по свойству своей нетронутой все же в глубинах души мещанской натуры разделяла, хотя в жизни не всегда умела вести себя соответственно теоретическим соображениям. Сопротивление архитекторши искренно раздражало секретаршу, потому что она не видела за ним ничего, кроме уловки.
Так что Саша встретил в Аллочкином лице опасного и проницательного соглядатая. Сначала Аллочка сообразила, что студент может влюбиться в архитекторшу, потом она догадалась, что это так, а потом увидела собственными глазами. Сама того не подозревая, Аллочка обнаружила свойственный великим людям дар провидения. Аллочкой руководило чувство, которое до предела обостряет способности, в инстинктивном ее открытии сказалось предыдущее напряжение ума, беспрестанные, направленные на один предмет размышления. Замысел изготовить поддельный конверт возник и развился, она изложила его Трескину. А Трескин-то был совсем не такой дурак, чтобы не уловить с полуслова значения комбинации. Трескин-то был сам по себе, может статься, и не гений, но гениальную комбинацию, во всяком случае, способен был и понять, и оценить.
