Только говорить им этого нельзя. Разве можно признаться людям в том, что тебе безразлична суть их мыслей и интересна лишь напряженность, действенность этих мыслей? Такой взгляд на вещи непозволителен в мире, в котором до сих пор считается крамольной фраза Сент-Экзюпери (я избрала ее девизом на школьном конкурсе): «Правдой для человека является то, что делает его человеком». Придется избрать такую тактику, которая не была бы ни слишком прямолинейной, ни двусмысленной. Тому, кто хочет разыгрывать из себя Эгерию…[10]

Меня снова разобрал сумасшедший смех. Я всадила кухонный нож в последнюю картофелину. Как велико было мое владычество! Они далеко пойдут, мои типчики, когда я их подтолкну в спину. Подняться стоило мне великого труда. Шатаясь и прихрамывая, я злобно накинулась на мальчонку:

— Долго еще ты будешь ползать? Вставай сейчас же! Клод и не пошевелился, он даже не смог поднять свою голову, как будто налитую свинцом. Его желтые глаза вяло, без всякого выражения следили за мной — два воробьиных яичка на тарелке.

— Оставь его, — сказала Матильда, разведя руками.

Мы с Клодом приехали в коляске, сидя рядышком и далее не притронувшись к рычагам. Нас толкал сзади Миландр. Я немного стеснялась. Но особенно стеснялся он: у него был вид супруга и папаши, сопровождающего бренные останки своего семейства. Клод сидел не шевелясь. Такой послушный ребенок мог привести в отчаяние. Я испытала странное удовлетворение, когда увидела, как он притронулся к цепи «кофейной мельницы», смазанной липким маслом, и стал с наслаждением сосать палец. Это была его первая глупость.

Проездом мы нанесли визит вежливости мадемуазель Кальен. (Я и вежливость! Если я неверующая, то потому, что восстаю против божьей милости, которая приписывает инициативу добрых дел себе, а вам оставляет только инициативу дурных. Я не могла позабыть, что опыт с Клодом поставила мадемуазель Кальен.) С присущим нам изяществом мы гуляли теперь по скверу Анри-Франсуа. Какой-то нищий, устроившийся на скамейке, чтобы допить вино из бутылки и выскрести консервную банку, насмешливо поглядывал в нашу сторону. Я храбрилась, напевая глупую песенку, некоторым образом подходившую к данным обстоятельствам:

С нами также был этюдник. Миландр трудился. Миландр писал Марну. Марну и меня — с ума сойти, сколько тюбиков извел он на нас. Я уже видела его зимнюю Марну, похожую на огромную лужу мучного клея; его весеннюю Марну — ни дать ни взять суп из протертого горошка. В настоящий момент он вырисовывал желе из айвы при помощи большого количества жженой сиены и пуццолановой красной. Сопя, кусая губы, высовывая язык, он наносил по покрытой корой красок палитре все новые кривые штрихи, толстые, как следы червей на сырой земле. Он ликующе растирал и накладывал на свое полотно краску.

— Получается, получается! — заверял он, когда я, возвращаясь после очередного круга по саду, склонялась над его шедевром.

Я тоже трудилась. С таким же подъемом. Я тащила на буксире мальчонку, старательно удерживая наше общее равновесие, и при этом пыталась вдохновиться, разжечь свое воображение. Такое высиживание колумбова яйца, как я это называю, всегда приводит к какому-нибудь потрясающему результату. Именно Колумб, Кристофор Колумб, мореплаватель, наводил меня на размышления. Разве этот сеньор не отправился в Америку от имени католических величеств и ради будущей славы протестантов Соединенных Штатов, полагая, что плывет в Индию? Он туда отправился — и это главное. Он ошибался с таким упорством, что в конце концов совершил одно из величайших географических открытий всех времен. Вот ободряющий итог. Когда идешь — не обманываешься, самое худшее — можешь сбиться с пути.

Отправившись в путь, я ковыляла и ковыляла, не замечая, что отпустила Клода, впрочем, довольного этим обстоятельством. Воспользовавшись свободой, он дополз до Люка, тоже не замечавшего ничего вокруг, и, схватив тюбик цинковых белил, выдавил их содержимое хорошенькими колбасками себе на штаны. А я шла вперед, не подозревая об этом ужасном происшествии, шла под развесистыми акациями, размышляя и разрабатывая план действий.

Ну-ка, подсчитаем наши тревоги. Во-первых, мои руки. Они становятся такими же расслабленными, как и ноги. Тайком схожу к врачу на консультацию. А пока под первым попавшимся предлогом (например, сломав палку) я могу вернуться к костылям. В конце концов такой способ передвижения большими вялыми скачками, такое качающееся распятие бросается в глаза, трогает сердца. Жалость… тем хуже! Она оружие. Эти молодцы заставят меня преуспеть в самоуничижении. Или в тактике…

Во-вторых: Как подхлестнуть моих подопечных? Работа, помощь, которую я должна оказывать Матильде, мальчонка держат меня дома шесть дней в неделю из семи. Письма мало что дают. Рассчитывать на то, что меня будут посещать, наивно. Как гласит поговорка: с глаз долой — из сердца вон. Выход один: наш век изобрел присутствие на расстоянии. Министерство связи дает напрокат готовую, уже натянутую паутину для ловли ваших мух. Надо, чтобы нам установили телефон. Деньги?.. Ну что же! Продам единственную драгоценность, которая у меня есть, — мамино обручальное кольцо.

В-третьих, наше жилище. Если обновить обстановку невозможно, лучше уж заменить ее пустотой. Наша столовая, она же рабочая комната, прозванная мною «первозданным хаосом», пропиталась запахом кухни и бедности. У нищенки, моя дорогая, никто не спрашивает совета. Спрячь бедность и изобрази аскетизм. Из прихожей, которая станет приличной, когда оттуда будут изгнаны рамочки Матильды, посетители пойдут прямо в твою комнату. Ее оголенность произведет на них впечатление. А когда установят телефон, поставь аппарат небрежно на пол у кровати.

— Замарашка! Тюбик стоит триста франков. А ты что смотришь, Орглез?

Люк орал. Клод плакал навзрыд, ухудшая положение тем, что пытался стереть краску. Он разукрасился, как Пьеро. Я поспешила к ним. Нашла в этюднике плоскую бутылочку скипидара и, пожертвовав носовым платком, оттерла самые большие пятна. Потом заставила замолчать мазилу художника, продолжавшего оплакивать свои цинковые белила.

— Я куплю тебе взамен другой тюбик. Даже серебряных белил. Они дороже, но зато лучше.

— Скажите! — произнес Люк. — Вот уж не подозревал, что ты такая образованная.

Он не знал про мою «картотеку». Я давно приобрела привычку тайком собирать сведения об окружающих меня людях и о предметах, которыми они увлекаются. Разговор на профессиональную тему подкупает. А стоит в соответствующий момент намекнуть на какой-нибудь случай из жизни собеседника, казалось бы, никому не известный, и тот сразу тает.

Нам не оставалось ничего другого, как вернуться и дочистить ребенка дома. Люк снова принялся толкать коляску, удивляясь, что ему так долго не отказывают в этой милости. Я со всей серьезностью держала сырой холст, на котором в последнюю минуту цвет смородины возобладал над цветом айвы, чтобы картина получила название «Марна при заходе солнца». Когда, миновав мост, мы проезжали мимо зеркала в витрине колбасного магазина, я увидела девушку с художественным беспорядком на голове и очень уж похожую на меня. Мой ангел-хранитель шепнул мне: «Эгерия, у тебя вид гитаны. Берегись: глаза мужчин чувствительнее их ушей. Афоризм „Красота — только ум тела“ пустили в оборот девицы с неказистой внешностью. И лее же старайся обладать хотя бы такой красотой. Пришивай плиссированный воротничок, приглаживай волосы, проводи по лицу пуховкой».

Через пятьдесят метров, устав от того, что позволяю возить себя, как старушку, я решила выкинуть блестящий номер и крикнула: