Иезуиты рассчитывали разом и на высшие и на низшие свойства человеческой природы. К строгости христианских правил присоединяли они якобы христианскую снисходительность к слабостям ближнего. Они налагали на молодых своих питомцев иго слепого послушания высшим веленьям церкви, и услаждали это иго потачками тайным удовольствиям. С лицемерною кротостию мудрости разрешали они своих юных друзей не только от старопольского целомудрия, но и от рыцарской честности.
Этим путем дальновидные наставники входили в тесные с ними связи, делались их товарищами в предосудительных поступках, их руководителями на поприще житейской политики, и навсегда обеспечивали себя помощниками в клерикальных интригах.
Если этим способом удавалось иезуитам привлечь на лоно римской церкви наследника древнего русского дома, то под их дружеским руководством, он радел этой церкви в своих маетностях так точно, как Сигизмунд Ваза — в своих королевщинах.
Плененный в послушание спасающей веры, вельможный пан естественно подавал духовные хлебы своего патроната или римским католикам, или таким православным людям, которые не были способны поддерживать нашу церковь, напротив, своим беспутством помогали разорять ее.
Низшая шляхта, панские мещане и мужики, кто добровольно, а кто и по принуждению, приставали к вере своего пана. Бывали такие парафии и архимандрии, в которых наследственное ктиторство, именуемое патронатом, принадлежало не одному, а нескольким дедичам. Тут иезуиты, или их орудия, местные ксендзы, старались обратить в русскую веру тех патронов, чьи предки больше других участвовали в фундации, а успевши в этом, подавали их руками королю просьбу, и король, «снисходя к благочестивому желанию достойнейших представителей веры», отдавал церковь или монастырь с их имуществами под власть католического бискупа.
Это была старинная, еще доиезуитская практика римской пропаганды. Иезуиты только обновили и подкрепили крестовые походы своего папы против Руси, которые остановили было чешские и немецкие нововерцы. Но они не делали ничего крикливого, слишком уже громко вопиющего и кровавого. Наибольшее насилие, которое дозволяли себе эти апостолы Христова наместника, заключалось в науськиваньи школьников и поджиганьи городских «гультаев» к поруганию иноверного духовества, к осмеянию иноверных процессий и обрядов, к грабежу «еретических» и «схизматических» святилищ. Но то были случаи особенные. Они шли в тон с обычным в те времена буйством не только между двумя враждебными верами, но и между единоверцами. Вообще, дело иезуитской проповеди велось так тихо, и вожаки церковного завоевания держали себя так миролюбиво, что на поверхностный взгляд казалось, будто в Польше нет никакого наступания на малорусскую церковь, и как будто польская Русь католичится сама собою.
Что касается Сигизмунда III, то он всего больше помогал иезутской работе тем, что панам некатоликам не давал, за редкими исключениями, никаких дигнитарств, которых у него в руках, вместе с церковными бенефициями, было больше двадцати тысяч. Как ни ограничили паны королевскую власть в своей Речи Посполитой; но это был двигатель могущественный: ибо русско-польские магнаты, говоря о них вообще, без королевских милостей, не могли обставлять свои дома так, как того требовала политика их общественности. Королевские наперсники, клерикалы, рассчитывали тут безошибочно. Сигизмунд Ваза, заставши в числе литовских, то есть малорусских, сенаторов только двух или трех католиков, под конец своего царствования имел удовольствие видеть, что все сенаторские «лавицы» занимали там католики, кроме двух или трех мест, на которых сидели иноверцы. То же самое надобно разуметь и о прочих дигнитарствах.
Таким образом наши малорусские дома, посредством перемены веры, превращались в польские; право наследственного патроната, вместо православного духовенства, распространяли они на католическое; оставляя ветхие церкви без починки, воздвигали великолепные костелы, и в те костелы переводили фундуши, пожертвованные их предками «на хвалу Божию по греческому обряду». Все это действовало гибельно на наше духовенство. Утрачивая со времен Ягайла одно церковное имущество за другим, и пополняя персонал иерархов не пастырями душ, а мытарями и грешниками, малорусская церковь клонилась теперь к падению быстрее, нежели когда-либо. К убожеству духовенства естественно присоединилось невежество, а вместе с невежеством вкоренялись грубые нравы и привычки. Этот нравственный упадок, в свою очередь, отвращал знатных людей от отеческой веры, и тем скорее привлекал их к переходу на лоно римской церкви, или же направлял к нововерству; а нововерство, выработанное жизнью чуждою, не поднимало в нас чувства русской национальности из его упадка.
Один только Киево-печерский монастырь, который мы справедливо титуловали царствующею Лаврою, был у нас крупною хозяйственною единицею среди обрезанных или утраченных церковных имуществ. Чем больше древних малорусских домов отпадало — то в католичество, то в протестантство, — тем малочисленнее и скуднее становились наши церковные имущества, сравнительно с иноверческими; а между тем в личный состав церковной иерархии внедрялось такое зло, которое соответствовало отступничеству малорусских панов и невежеству тех, кому предоставлялась роль охранителей родной национальности.
Наши владычества и архимандрии, как это видно уже из предыдущего повествования, доставались не тем, кто сумел бы лучше строительствовать в малорусской церкви, а тем, за кого было больше ходатаев перед иноверным королем, верховным подавателем духовных столиц и хлебов. Покупка у короля церковных дигнитарств вошла в обычай со времен Ягайла. Сохранились даже письменные обязательства уплатить королю условленную цену владычества деньгами и волами.
Этим способом, еще при жизни митрополита, владык и архимандритов, места их продавались в Кракове и в Варшаве, точно на рынке. Покупали духовные столицы и духовные хлебы почти исключительно сановники светские, вовсе не приготовленные к исполнению новых обязанностей. Управляя церковными делами, покупщики долго титуловались нареченными владыками или архимандритами: принять иночество обязывались они только для вида; но, покамест, жили в монастырях с женами и детьми, со слугами, охотничьими собаками и всеми панскими забавами, а в случае ссоры с соседями за село или за угодья, хаживали на своих противников по-пански войною, если же противник был человек духовный, то владыка ходил войною на владыку, архимандрит брал приступом церковь и монастырь у архимандрита. Не останавливало их ни в чем общество, отуманенное в разумении церкви и веры, если не латинством, то протестанством и злоупотреблениями, как продавцов, так и покупателей духовного сана. В виду поруганных святилищ, владельцы их распутничали, святотатствовали и разбойничали безнаказанно; на подначальное им низшее духовенство смотрели, как откупщики, имеющие в виду одни доходы, и естественно были беззаботны относительно просвещения этого духовенства, относительно достоинства жизни его.
В таком замешательстве малорусской церкви, городские и сельские попы все меньше и меньше делались тем, чем надлежало им быть, обращали спасительное дело церкви в простое ремесло, а невежество их было таково, что иногда они читали в церквах подсунутую им книгу светского новатора, как творение святых отцов, часто бывали неграмотны вовсе, а еще чаще делались постоянными посетителями кабаков, забывая о церкви.
Купля и продажа хлебов духовных начались у нас, по всей вероятности, еще во времена татарского владычества. При Сигизмунде III они принесли свои вредные плоды. Верховная власть константинопольского патриарха над нашею церковью существовала только по имени. Подавленные своими иерархическими смутами под мусульманским верховенством, восточные патриархи не появлялись в нашем пустынном крае лично, затруднялись даже присылать к нам своих уполномоченных.
Некому было входить в положение церковных дел, не к кому было обращаться с жалобами на повсеместные злоупотребления духовным саном. Наше малорусское православие, наше «древнее русское благочестие» в Польше представляло опустошенные, падающие в развалины церкви, возмутительный быт духовенства высшего, невежество, убожество и беззаботность о церкви низшего, наконец, как это естественно, упадок доброй нравственности у мирян всякого состояния, от магната до хлебороба. В народной массе водворился разврат, которому изумлялись даже иноземные наблюдатели. Хранительные узы родства, семьи и женской стыдливости до того ослабели тогда в нашем простонародье, что, казалось, будто бы в нем исчезла всякая совесть.
