Естественно, что Москву стали у нас превозносить по монастырям, как «второй Иерусалим», а царя уподобляли прекрасному Иосифу, готовому призреть оскудевший род свой среди благоденственного царства. Наивная пропаганда обобранного униатами духовенства действовала сильно на умы простонародья, остававшегося вне политических влияний польской интеллигенции. Теснимые своими соперниками архиереи не колебались писать в Москву, что «отступники святой восточной веры, униаты», действуют заодно с их «царем, гонителем на благочестие», и что власть этого царя есть не что иное, как Господне попущение. Еще меньше колебались убогие, раздраженные противниками монахи и попы внушать прихожанам, что истинный царь их восседает на московском престоле, а польский король малым чем лучше гонителя и мучителя Фараона. Благоговение к верховной власти, в которой народ желает видеть нелицеприятную правду и милость, переносили из Варшавы в Москву. Оставив панов и униатских иерархов с их надеждами и искательством, устремленными к центру польскому, православное духовенство и находившиеся под его влиянием миряне обратили свои неясные покамест упования к центру московскому. Задача будущего воссоединения Русской земли была решена во многих умах задолго до событий, утвердивших это решение.

Но следует помнить, что под религиозными стремлениями высших представителей церкви и клерикальными интересами низших — у всех народов скрывалась насущная жизнь массы, которою церковь руководит, как интеллигенция божественная. Эта насущная жизнь весьма часто перерешала решения церкви, и в настоящем случае не торжествовать бы православию в международной политике над католичеством, когда бы громадное большинство Речи Посполитой было защищено в своем быту и имуществе больше населения царства Московского.

Из ста польско-русских помещиков, может быть, всего два-три человека относительно чернорабочего класса были бессмысленнее и бессердечнее помещиков москворусских; другие ни в каких домашних и общественных добродетелях не уступали москвитянам, а многие далеко их превосходили. Но в Московском царстве, при его деспотическом правлении, дворянин над дворянином, говоря вообще, не мог совершать безнаказанно таких беззаконий, какими была преисполнена конституционная жизнь общества польского; а москворусский мещанин и крестьянин н^ подвергались ни жолнерским, ни казацким, ни татарским грабежам, от которых мещане и крестьяне польско-русские страдали так же беззащитно, как и от беспрестанных панских усобиц. Вот что давало силу внушениям наших попов и монахов, обиженных паче всего покровительством, которое король оказывал отступникам древнерусской веры. Вот что делало их похвалы московскому царю и его верховной правде победительно красноречивыми.

Обратив Сагайдачного к покаянию вместе с его товарищами-атаманами, Феофан заставил их «принести плод, достойный покаяния». Этим плодом было, во-первых, обещание идти в помощь коронному войску против Османа, во-вторых, обещание не ходить войною на Москву, «на христианский род».

В то время, как Сагайдачный договорился с королевскими агентами о неприкосновенности митрополита и владык, поставленных им при жизни тех, которых правительство считало занимающими свои должности законно, казаки были раздроблены своим добычным промыслом на несколько хищных компаний. Одни, пользуясь отсутствием коронных гетманов, оживились опустошением панских имений дома; другие «верстали добычную дорогу» по Черному морю; третьи «плюндровали» православную Волощину, как землю турецкую, а были и такие, что гайдамачили в Немецкой империи под шум религиозных войн, или же, не смотря на свое православие, участвовали в боях лисовчиков против чешских утраквистов, под знаменем фанатического папского угодника, Фердинанда II.

Клич Сагайдачного был услышан не скоро, тем более, что не он был избран гетманом. Это звание казаки, а, может быть, и паны, нашли полезнейшим предоставить какому-то Бородавке. Сагайдачный кипел скрытою досадою на дерзновенного казака, осмелившегося взять гетманскую булаву при его жизни. Он углубился с своей дружиною в поднепровские пустыни, перегороженные уже татарскими кочевьями, предвестниками турецкого нашествия. Созывая казаков посредством гонцов и универсалов, он в то же время бился с татарами и, раненный в руку, прибыл к становищу коронного войска на левом берегу Днестра, против Хотина. Когда наконец собралось к нему войско, носившее противозаконно название Запорожского, но теперь признанное таковым, не смотря на свою многочисленность, Сагайдачный отсек Бородавке голову по приговору войскового круга.

Этот человек умел править воинственными номадами. Он знал, что «вольный казак» подчиняется только деспотической, повергающей на землю силе. Ни под чьим предводительством казаки наши не действовали так единодушно, как под бунчуком этого свирепо-гениального наездника. И на Черном море, и в Московщине совершали они с ним чудеса боевого мужества. Под Хотином новые Торки и Берендеи подвизались не хуже. По признанию шляхетных представителей Польши, здесь эти «хлопы» были розовым венком на головах победителей Османа. Правда, турки шли неохотно на войну, будучи испорчены подкупкою администрацией сераля. Роскошная громоздкость Османова лагеря затрудняла движения турецкой армии. Суровость нашего климата в осеннее ненастье парализовала азиатских воинов, а неудержимое никакими строгостями дезертирство новобранцев ослабляло мужество ветеранов. Но если бы казаки не были соединены в одно целое под железною рукою своего вождя, не вернулся бы новый Ксеркс от берегов Днестра с позором, и угрозы, с которыми он выступил в поход, не оставались бы праздными словами.

Польша освободилась от опасности, какая когда-либо ей угрожала. Неудачный поход Османа произвел в Стамбуле бунт. Осман погиб насильственною смертью, и на место его воцарился султан, одинаково неспособный ни к военным, ни к мирным распоряжениям. Правление перешло в руки женщин и евнухов, а бунты и междоусобия областных начальников довершали внутреннее расстройство государства. Но приниженная Османом II слава турецкого оружия требовала восстановления. Патриоты домогались от своего безглавого правительства продолжения войны с Лехистаном. Заключить с Турцией мир оказалось для Польши делом чрезвычайной трудности. Великий посол Речи Посполитой, князь Христофор Збаражский, жил весьма долго в Царьграде, то подкупая членов дивана, то действуя на него чрез посредство других европейских послов. Его старания оставались безуспешными, и всего больше вредили делу морские набеги днепровской вольницы.

Вернувшись из похода к Хотину, Сагайдачный прожил всего месяцев шесть, и умер от ран в начале 1622 года. По проложенной его удачными набегами дороге казаки ходили на море большими и малыми флотилиями, можно сказать, беспрестанно. Для Турецкой империи настало время великого упадка. Добычники это чуяли и, по-видимому, были готовы докончить колеблющееся государство. Папские нунции, в видах торжества католичества на востоке, советовали Польше не препятствовать ни казакам, ни другим смелым людям вторгаться в турецкие владения и основывать в них отдельные царства.

Но слабость пошатнувшейся Турции все еще была для Польши силою грозною. Одни буджацкие татары, кочевавшие в окрестностях Килии, Белгорода, Тегини, причиняли ей своими набегами столько же горя и тревоги, сколько терпела Турция от казаков. Надобно было, во что бы то ни стало, заключить с турками мир. Збаражский употребил все усилия для достижения этой цели, и наконец мир был заключен в 1623 году.

Все предыдущие и последующие переговоры Польши с Турцией вертелись на казаках и татарах. Все польско-турецкие войны были ссорами за казацкие с одной и татарские с другой стороны вторжения. Оба соседние государства, поражая друг друга, выезжали на пограничных ордах, с этой стороны христианских, с той — магометанских; оба терпели их из горькой необходимости, и оба рады были бы отделаться от них навеки. Но что оказалось впоследствии возможным для России, было не по силам ни Польше, ни Турции.