Из Цесарской земли прибыл в Киев некто Александр Оттоманус, иначе султан Ахия или турецкий царевич, крещенный в православную веру и называвший себя законным наследником турецкого престола. Этого самозванца поддерживали, с одной стороны, католические паны, прикосновенные к казакам Лисовского, служившим тогда Фердинанду II, а с другой — православные шляхтичи, связанные добычным промыслом с «казаками Сагайдачного», как назывались запорожцы и по смерти знаменитого своего предводителя. С помощью последних, Александр Оттоманус проник к Иову Борецкому, вкрался к нему в доверие и склонил его сперва благословить запорожских атаманов на завоевание Царьграда, а потом — ходатайствовать у московского царя о пособии ему (Ахии) деньгами и людьми для войны с турецким султаном.
Слух о готовности казаков вести самозванца в Турцию, как это они делали с Москвой и Молдавией, встревожил королевское правительство. В это время коронный гетман Станислав Конецпольский вернулся уже из турецкого плена. Он один был способен положить конец казацкому своевольству. Он успел уже разбить наголову буджацких татар, которые вторгнулись в польские пределы под султанским знаменем, в отмщение за новые морские набеги казаков. Теперь ему предстояло расправиться с неугомонными пиратами и нарушителями общественного спокойствия.
В начале 1625 года казаки получили от него строгий универсал. Именем короля и Республики, Конецпольский требовал, чтобы Запорожское войско переписалось в шесть тысяч реестровиков, как это было им дозволено за их услуги, а всю заштатную массу распустили бы и ничего общего с нею не имели. Если же этого не сделают, то он придет к ним с военно-судною коммиссиею для разбора, кто имеет и кто не имеет права на казацкие вольности, а вместе с тем и для кары виновных за всё, что они сделали со смерти Сагайдачного.
В каких бы видах ни действовал Борецкий, благословляя казаков на завоевание Царьграда в пользу крещенного султанича и сносясь об этом с московским царем, но он испугался последствий своего вмешательства в казацкие дела.
Казаки, с своей стороны, видели, что играть роль независимой республики в республике панской им больше нельзя, и что придется наконец свести счеты с землевладельцами. Конецпольского знали они, как искусного полководца, который изучал за границею изобретенные немцами боевые хитрости, и соединял с ними уменье вести степную татарскую войну, как и покойный Жовковский. Задорные в уличных драках и в наездах на панские маетности, отважные и равнодушные к смерти в морских набегах, они боялись Конецпольского не меньше, как и монахи, которые не знали еще его религиозной терпимости, его независимости от иезуитских котерий, его умеренности в делах войны и политики, и составляли свои суждения о нем по угрозам своих соперников, униатов.
Общим советом было положено снарядить к московскому царю посольство, с луцким епископом Исакием Борисковичем во главе, и просить царя, чтоб он принял Малороссию со всеми Божиими церквами под свою высокую руку, а казаки-де готовы ему в том помогать. Если же того сделать нельзя, то дал бы в своей земле убежище всему днепровскому казачеству, а вместе с ним и православным архиереям, так как ставленникам иерусалимского патриарха Феофана угрожает «великое гонение от поляков», а «казакам кроме царского величества негде деться».
В Москве было не ново слышать заявление о готовности Малоруссов поддаться Восточному царю, как называли Михаила Федоровича. Об этом хлопотали монахи издавна, и не дальше как в 1622 году, один из новых архиереев, Исаия Копинский, согласил многих казаков и других жителей левого берега Днепра, «в случае притеснения от поляков», переселиться в Московское царство, о чем была послана им и челобитная в Москву. Но гостеприимная и щедрая по-своему Москва на подобные просьбы отвечала благоразумным молчанием. Ходатайство Борецкого об Ахии отбыла она небольшим подарком и пожеланием Оттоманусу всех благ в его намерении восстановить православное царство на месте Турции, а предложение присоединиться к России со всеми Божиими церквами отклонила замечанием, что эта мысль еще в самих малоруссах не утвердилась. «Но если вам и впредь от поляков будет утеснение в вере, а у вас будет против их соединенье и укрепленье, говорили собиратели Русской земли, вы об этом снова уведомьте великого государя и святейшего патриарха; тогда его царское величество и святейший патриарх будут о том мыслить, как православную веру и церкви Божии и вас всех от еретиков во избавленье видеть».
Незрел еще был плод великой мысли Иоанна III, возобновленный Филаретом Романовым, да и сама Москва не встала еще из разоренья, в которое повергли было ее омороченные иноверцами Русичи. Не мог еще озабоченный широким хозяйством своим дом Романовых взяться за продолжение дела Рюриковичей. Рано еще было московскому царю объявить себя собственником, отчичем и дедичем Русской земли, захваченной литвою и ляхвою. Не пришло еще для него время явиться, подобно веятелю на гумне, между смешанных элементов Речи Посполитой и отвеять польский элемент от русского на древнем нашем займище. Он дал только понять своим просителям, что будет мыслить о том, как освободить малорусское православие от латинских и немецких еретиков, которые, вооружаясь одни на других за обладание Русской землею, в то же самое время вооружали Русскую землю на самое себя.
Между тем Конецпольский употреблял все старания, чтобы казацких интересов не смешивать с интересами прочих классов.
Малорусское духовенство, теснимое униатами, не только грозило им казаками, не только укрывалось от судебных преследований Кунцевичей в стране, переполненной казацкими жилищами, но иногда, под гнетом беспомощности, бросая поповство, и само вступало в казаки. Поэтому в казацких бунтах, демонстрациях и притязаниях нередко слышался клерикальный голос. Оно, разумеется, в лице худших представителей своих, подучивало казаков на кровавую расправу с отступниками православия. Оно внушало казакам (а казаки, в свою очередь, внушали запуганным православникам), что король со всеми своими панами о том только и думает, чтоб уничтожить православные церкви. Оно (также сообща с казацкими бунтовщиками) пускало в ход нелепый, но в те тревожные времена казавшийся вероятным слухом, что правительство намерено выгубить весь Русский народ в Украине и заселить ее поляками да немцами.
И поборники православной самобытности, и поборники соединения двух церквей под папским главенством были раздражены взаимными обидами до крайности. Сам князь Збаражский, которому так трудно было исполнить роль великого посла в Царьграде, заподазривал наше духовенство (не указывая лиц) в подучивании казаков на самоуправство и называл его genus sceleste hominum [41]. Не мог иметь о нем лучшего понятия и Конецпольский, как человек, воспитанный в образованном обществе и возвышенный своим положением над поповскими дрязгами. Да и в самом деле странно было бы предполагать в большинстве наших попов и монахов такие чистые мысли о призвании православного духовенства, какие выражены его верховниками в «Советовании о Благочестии». Но политика велела Конецпольскому и предводительствуемой им коммиссии игнорировать прикосновенность духовных лиц к самоуправству добычников.
Конецпольский обращался к казакам, как римский полководец к мятежному легиону, строго внушая им, чтоб они не мешались в дела, не относящиеся к войску, и во все время своего гетманства не привлек ни одного попа и монаха к суду по подозрению в стачках с бунтовщиками. Точно так поступал он и с мещанами, которые больше всякого другого сословия пользовались казацкою добычею в качестве шинкарей и торгашей, между тем как их молодежь, бегая от отцов и мастеров в запорожскую вольницу, заставила даже правительство называть казаков, панами молодцами.
Казаки гнездились по всей Киевщине. С каждым монастырем, с каждой городской общиной, с каждым панским двором завязывались у них полуприятельские, полувраждебные связи, смотря по их услугам и по их беспорядочной, цыганской жизни. Наступить на казаков значило — наступить на всю Киевскую Украину.
