— Ты возьмешь трубку? — опять раздается с чердак! Одиль кричит:
— Это тебя! — и наконец подымает трубку с рычага. Урок, видимо, усвоен.
— У телефона мать детей, — звучит голос по-прежнему едко, но уже более сдержанно.
— Вы, верно, хотите поговорить с моим мужем, мсье Давермелей? — говорит Одиль, сделав легкое ударение на местоимении. — Сейчас, мадам, я передам ему трубку
Долгая пауза. Запыхавшись, входит Луи.
— Извини, я была вынуждена прервать разговор, потому что эта женщина была крайне невежлива, — говорит Одиль так громко, чтоб ее услышали и в комнате, и на другом конце провода.
И снова усаживается в свое кресло-корзинку.
Теперь очередь Луи. От волнения кадык перекатывается у него на горле. Алина резко обрушивается на него:
— Раз уж мне приходится звонить вам, мсье, то, наверно, можно было бы и не говорить, как я рада визитам судебного исполнителя. Уверена, мсье, что вы в свою очередь сумеете оценить прошение, которое сейчас подготавливает мой новый адвокат. Зная вашу щедрость…
Луи, оторопев, вначале ничего не замечает, кроме этих тяжеловесных, сугубо подчеркнутых обращений на «вы», среди которых даже ненароком ни разу не проскальзывает «ты». Продолжение выглядит уже менее достойно, чем зачин, и насыщено оскорблениями и несуразный бранью.
— Кстати, скажите своей воображале, что я не так богата и мне трудно по ее вине платить за два вызова… Откуда она взялась, такая визгливая? Из Ажена, а? Так или иначе, меня тошнит от нее. Ладно, черт с ней! Итак, я сказала, что вы человек щедрый, любите рассылать судебные предупреждения, так соблаговолите прислать мне побольше денег…
Луи слышит едкий смешок, перешептывания. Верно, там, где-то рядом, Эмма Вальду. Но не исключено, что Алина совсем одурела и дала вторую трубку дочке.
— Короче, чего вы хотите? — обрывает ее Луи. — Если речь идет о прибавке алиментов, то считаю нужным сказать вам…
— Нечего зря болтать: ваши доходы возросли вдвое. Я вас поздравляю с успехами, но почему же мы не получаем своей законной доли?
Думаешь о бедах ближнего с волнением, положа руку на сердце, но там же находится бумажник, и это не менее чувствительно… Ее законная доля! Изменить ей сумму алиментов — это еще куда ни шло! Но чтобы Алина из-за того лишь, что когда-то, в трудные времена, она была его женой, имела право претендовать на его теперешние заработки, чтобы во имя прошлого она могла, как пиявка, присосаться и к его будущему — черта с два! Луи слушает эту голубушку, а она перестала разглагольствовать и с точностью счетной машины перешла к цифрам.
— Итак, у вас есть твердое жалование в фирме «Мобиляр»: две тысячи пятьсот франков. Кроме того, вы получаете по крайней мере тысячи три по заказам… Несколько слов и о вашей выставке, я там была, осведомилась о ценах, подсчитала красные ярлыки, означающие что полотна проданы, подвела итог и…
— А расходы вы не учитываете? А то, что пятьдесят процентов мне приходится платить за галерею? — сказал Луи, стараясь по возможности не кричать.
Одиль положила свою трубку, чтобы не мешать разговору; сверху спустилась Роза, вернулся из сада Ги. Оба остановились, молчаливые, притихшие, неподвижные. Значит, слышали. Ну и положение! Приходится спорить о прибавке алиментов в присутствии детей, которые в конце концов от этого только бы выиграли, да еще в присутствии женщины, которая уж точно пострадает.
— Знаю, эти расходы я вычла, — продолжала Алина. — Но уж мне-то известно, что некоторые любители платят вам за свои портреты наличными. Вы можете обмануть сборщика налогов, но не пытайтесь провести меня. Ваше положение стало вполне приличным. Особенно если учесть, что плюс ко всему ваша жена тоже работает…
Ах, вот значит как — Одиль работает… Надо тут же использовать эту юридическую ошибку.
— Ну вот что, пора говорить серьезно. Моя жена ничего не должна вам выплачивать из своего заработка.
— А разве это не чудовищно? — восклицает Алина, стараясь говорить как можно убедительней. — Она разрушила нашу семью, значит, должна, как и вы, возмещать нам ущерб. Без всякого стеснения я упорно буду добиваться того, что нам положено… Конечно, мой дорогой, я нахожусь от вас в полной зависимости. Теперь это стало моим основным ремеслом. Есть две категории женщин, живущих на содержании: одних держат для удовольствия, других принимают как кару. Вы бедняга, совмещаете и то и другое, ибо женились на девице из первой категории и развелись с той, что была во второй, а теперь вынуждены содержать обеих!
Луи ошеломленно заморгал. Упряма, но не слишком хитра — такой он считал Алину. Если разум не всегда приходит к девушкам вместе с любовью, как гласит поговорка, то уж во всяком случае, с потерей любви он оттачивается.
Тем временем Алина продолжала:
— Если хотите, я всего лишь гувернантка ваших детей. Ознакомьтесь с тарифом — он много выше того, что вы мне даете…
По многолетнему опыту Луи знал, что Алине надо дать выговориться, особенно если она все это выкладывает по телефону; тут он может и помолчать — при этом она еще больше смелеет и выдает себя полностью. Того, кто не знает меры, лучше не удерживать, пусть зайдет подальше, тогда можно и одернуть. Что и произошло с Алиной.
— Для меня все просто, как при дележе дыни: каждому свой кусок. В дыне не больше восьми кусков. Я, стало быть, возьму из них пять. Два куска оставлю вам, а восьмой пойдет на налоги: я не скуплюсь, ведь мне тоже приходится платить налоги с алиментов, которые вы вычитаете из ваших доходов… А раз вы расходуете деньги на себя, то с этой суммы мы теперь и взыщем. Какие выгоды? Вы должны оплачивать мои налоги.
— Великолепно! — сказал Луи. — Это все Эмма вам нашептала? Как ни досадно, но мне пришлось покопаться в этом вопросе. Посмотрите еще раз статью двести четырнадцатую. Максимум для вас — треть. Суд может посчитаться с интересами детей и увеличить им пособие, но ваш пересчет, конечно, не совпадет с мнением суда. При расчете там исходят из суммы чистого дохода, а не валового, ибо наша работа влечет за собой соответствующие расходы, а у вас таковых нет. Ввиду этого по положению — одна часть на взрослого, полчасти на каждого из детей. Итого, вы, моя милая, получаете три части против двух с половиной…
Вот так сообщение! Одиль внезапно поворачивается, чтобы посмотреть на Ги, но тот ничего не понял; затем она смотрит на Розу — та не решается понять, как и ее мать, которая находится в трех километрах отсюда.
— Двух с половиной?.. Неужели вы так глупы, что хотите еще утяжелить свое бремя?
— А разве мы были так уж глупы, когда четырежды приумножали его?
Только одна эта фраза, но она вырвалась из глубины души, и атмосфера сразу смягчилась. Всего на мгновенье. Да, это произошло четырежды, четыре раза, теперь будет пятый, и все — от одного и того же отца. Но матери у них разные, одна там, на проводе, сразу замолкла, внезапно онемев от слов разве мы были так уж… как замолкает пациент у врача, глубоко вдохнув немного келена[13]. Какие мерзости говорим мы иной раз друг другу — даже слюна брызжет изо рта, мешая выговориться. Кто мне сейчас помешал добавить, что, видимо, Агата для меня уже потеряна, Леон тоже под сомнением, а вот двое младших мне верны, но они находятся в ваших руках. Удастся ли мне сохранить хотя бы одного, не помешаете ли вы мне в этом? И как я могу надеяться, что кто-то из них будет жить в моем доме и будет полностью моим? То-то и оно. У меня не было причин отказать в праве на материнство совсем молодой женщине. Напротив. Любить и родить ребенка для меня означает идти до конца, а для нее — хотя бы частично утвердить себя, лишив вас монополии материнства…
— А как отнесется к этому Четверка? — произносит Алина где-то в далеке.
Но недолго длится благостное настроение. Возникает досада, и Алина говорит:
— Сын родится или дочка, ты для них будешь вроде дедушки. — И сразу добавляет: — Это еще одно основание, чтоб оставить в покое Агату. Пусть ходит к тебе, когда сама захочет, разве так не лучше, а? Ты все кричишь и сердишся, но у тебя нет желания ее уломать.
