Алина устала бегать по этому лабиринту, стуча каблучками по каменным плитам, распахнув пальто, под которым виднелась красная блузка, на вкус Луи слишком яркая, но именно ее она выбрала для церемонии примирения. Может, из желания показать свою независимость? Когда поражение неизбежно, то уж лучше самой содействовать ему… Но где же ей назначил встречу мэтр Лере? Где именно? Алина прошла мимо узорной решетки с гербом, украшенным королевскими лилиями, направилась к буфету, не без некоторого смущения разглядывая, как несколько адвокатов потягивают пиво, кто с оробевшими клиентами, кто с жизнерадостными коллегами, которые минут через десять уже станут противниками; Алина не обнаружила среди этих людей своего защитника с бородкой, которая делит пополам белый нагрудник, похожий на детский слюнявчик; она вспомнила, что их первая встреча состоялась именно здесь, но нервы ее определенно сдали, она все путает — ведь новая встреча должна быть у подножия памятника какому-то Беррье или Перрье, в Большом зале; она тут же взбежала по центральной лестнице, вблизи которой высились четыре гигантские колонны, а меж ними виднелись три слова национального девиза: «Свобода, Равенство, Братство»; войдя в стеклянную дверь, вместо того чтоб повернуть направо, повернула налево — и скова заблудилась, опять попала в галерею Сент-Шапель, затем в галерею Президентов и вернулась в галерею Купцов; запыхавшись, упала на скамью с химерами, опять пошла дальше, пропустила нужную дверь, кстати сказать широко распахнутую; потом растерянно бродила в галерее Узников, попыталась разузнать дорогу у какого-то неразговорчивого посетителя, затем у полицейского, с насмешкой посмотревшего на нее, и, наконец, очутилась во вполне соответствующем своему названию Большом зале, просторном, как деревенская площадь, но разделенном на две части — как на любой тяжбе — восемью прямоугольными колоннами; Алина прислонилась к одной из них, чтобы справиться с головокружением, с желанием удрать отсюда, чувствуя, что ей сейчас предстоит попрать торжественный венчальный ритуал: «да», сказанное в церкви, в этом судебном храме сменит «нет», и в нее вопьются десятки недоброжелательных и строгих глаз; Алина устало опустила веки, внезапно вспомнила Луи, некогда встретившегося с нею в сквере, того же Луи, обнаженного, ранним утром, Луи, склонившегося над только что родившейся Агатой, и многое, многое: его губы, его руки, его плоть; она успела еще раз подумать: нет, не может этого быть, неправда, это не со мной случилось, сгорбилась, потом вдруг выпрямилась, открыла сумочку, подсинила запавшие глаза, подрумянила эту позеленевшую от волнений женщину… На все ушло минут пятнадцать.

Алина закрыла сумку, подняла голову. У памятника, да — но у какого? Меж десятком величественных дверей здесь множество всяких мраморных глыб, не считая мемориальных плит, досок объявлений, бронзовых канделябров, высоченных радиаторов в форме столбов, скамей с высокими, как в храме, спинками; здесь же приемная в форме ротонды, уставленная зелеными лампами, около которых теснятся растерянные люди, отделившиеся от этой печальной толпы, рассеянной на полосатых плитах мраморного пола, по которому с непринужденным видом прохаживаются одни только адвокаты, важно поглядывая вокруг; медленно колышутся их мантии, и все это напоминает китайских рыбок в стеклянном аквариуме, прозванных «вуалехвостами» из-за их пышных хвостов и плавников.

Надо идти! Проще всего обойти кругом, вслед за группой туристов, ведомых сурового вида молодой дамой, которая вполголоса по-английски разъясняет что-то молодым людям, у которых на лацканах пиджаков значки, изображающие миниатюрные весы. Алина подходит к ним, рассматривает первое надгробное изваяние некоего субъекта, усевшегося, словно святой, в нише, окруженного двумя дамами в пеплумах; одна из них протягивает ему венок, а другая поглаживает большого курчавого каменного пса. Алина слышит слово «Сез» и, решив, что речь идет о Людовике XVI, а вовсе не о его защитнике[1], уходит, сочтя, что сходства с королем весьма мало. Мэтра Лере тут нет. Нет его и дальше, метрах в двадцати, около памятника погибшим, где полная вдохновения Франция надевает военный шлем на судебного чиновника в мантии, более пригодной для зала суда, чем для окопов. Далее, следуя за туристами, направляющимися в гражданский суд, Алина оказывается в коридоре у большой лестницы с балюстрадой и останавливается как вкопанная; ноги у нее вдруг подкашиваются, но взгляд становится злым, рот приоткрывается — не то она хочет укусить, не то поцеловать. По лестнице медленно идет, опустив глаза Луи, с плащом на руке, в сиреневом галстуке, хотя это никак не вяжется с его синим костюмом, купленным Алиной шесть лет назад, — если бы та, другая, была заботливой, давно бы сдала его в химчистку. Луи не похож на уверенного и довольного собой человека — это видно по его лицу, по руке, судорожно впившейся в рукав мантии идущего рядом мэтра Гранса, розовая лысина которого так и блестит, обрамленная монашеским венчиком седых волос. Жан Гранса, вы только подумайте! Тот самый троюродный братец, который в прежние времена нашептывал ей, Алине, всякие плоские остроты, и вот теперь он против нее. Он заметил ее, этот судейский крючок, вежливо поклонился и прижал к сердцу портфель, словно щит, потом сразу же отвернулся, как совсем посторонний этой женщине, с которой его породнил ее брак: ведь его задача расправиться теперь с Алиной; он слегка подтолкнул Луи, предупреждая его о присутствии супруги; у Алины стеснило дыхание, словно это ее толкнули в бок. Стало быть, они уже снюхались, эти троюродные братцы, стыдливо отошедшие в сторону, чтоб направиться еще дальше, к круглой вентиляционной решетке, где им удобнее нос к носу шушукаться.

— Мадам Давермель! — раздался возглас. Задумавшаяся Алина не услышала. Пришлось мэтру Лере пробраться к ней, тронуть за руку и сказать:

— Я же говорил вам — встретимся около Беррье[2], это вон тот малый, что стоит меж кабинетом председателя суда и Первой палатой. Пошли, у нас есть еще полчаса, а до этого надо многое уточнить.

— Ах, это вы! — сказала Алина.

Мэтр Лере увел ее, обеспокоенный близким соседством недоразведенных супругов. Даже наиболее безобидные из них, когда входят в раж, могут поорудовать зонтом по спине истца и даже ткнуть его острым концом в глаз — такое не раз бывало, а уж что касается яростных нападок, сдобренных руганью, так это в счет не идет. Ну-ка, попробуйте после этого приступить к переговорам, предложить компромисс, до которого судьи, обремененные тяжбами, весьма охочи; Большой зал, где взад и вперед снуют клиенты, — обычное место этих компромиссов. Мэтр Лере размашистым жестом делает знак коллеге, который там, в отдалении, занят тем же, что и он. Потом Лере усаживает Алину на ближайшую скамью около пресловутого Беррье, весьма почитаемого в суде, тоже взгромоздившегося на пьедестал между двумя дамами — одна из них сильно смахивает на кормилицу, проветривающую грудь на свежем воздухе, другая же, более интеллектуальная с виду, кончиком гусиного пера строчит какой-то трактат. У Алины уже влажные глаза. Но мэтр Лере не дает ей времени вынуть носовой платок. Он с ходу приступает к делу:

— Мадам, простите мою настойчивость, но ведь мы договорились, не правда ли? Сейчас нам надо быть осмотрительными. Полезно показать, что мы прежде всего пытаемся спасти семью и лишь оставляем за собой право изложить свои претензии, чтобы виновный не мог торжествовать…

Алина рассеянно кивает. Она едва его слушает. Ей жарко. Ей холодно. Ей стыдно. Она смотрит на Луи и шепчет:

— Так тяжело видеть его таким непреклонным. В прошлый раз мы хоть переругивались.