А Нюта уже вернулась.

Я поняла это в первую же секунду, когда услышала грохот колес, едущих по паркету.

Нюта выкатилась в коридор.

Она каталась на стуле, отталкиваясь ногами от стен. Колеса грохотали. Кутузов спрятался за мою спину и истерически залаял — стул представлялся ему огромным грохочущим монстром. Не одному ему, между прочим.

— Бип-бип! — завопила Нюта. Она играла. Стул был автомобилем.

Если вы подумали, что моей младшей сестренке года четыре, вы ошибаетесь. Ей одиннадцать, и она ужасно избалованная. Смекнув, что еще детей родители завести не планируют, и она навсегда останется младшенькой, Нюта ведет себя, как малышка, и ничего ей за это не бывает. И не будет. Даже если в тридцать лет сестра будет кататься на стуле, родители сочтут это милым.

В семье на нее возлагают большие надежды. С самого Нютиного рождения мама с папой пытаются понять, в чем же заключается ее талант, поэтому что ни месяц, то новый кружок или секция.

На полках в гостиной — музей имени Нюты. Все этапы ее творческих исканий расставлены в соответствии с хронологией.

Верхняя полка — раннее творчество: картина «Четыре сосиски, черная клякса и принцесса в короне» (групповой семейный портрет, живопись), кусок глины с проделанной пальцем дырой (ваза, гончарное искусство), дырявый носовой платок (вечернее платье для куклы, дизайн одежды), листок с каракулями (стихотворение о цветочке и садочке — каллиграфия, поэзия) и еще много занятных вещиц.

Средняя полка — «поздняя Нюта» — заставлена дисками в розовых коробочках: поющая Нюта, танцующая Нюта, Нюта-актриса блистает в роли гриба, Нюта, Нюта, Нюта…

Нижняя полка пустовала в ожидании новых наград. Пока что на ней скромно стоял единственный диплом Макса за третье место по плаванию (в соревнованиях участвовало четверо, четвертый не доплыл и его исключили) и несколько моих грамот. Диплом Макса их загораживает. Я отодвигаю его и ставлю на передний план свои.

— Смотри, Юль, мы выучили новое движение, — сообщила она, делая два дела одновременно: поднимаясь со стула и выходя из автомобиля. — Только мне нужен партнер, это же бальный танец.

Безразличный ко всему стул согласился и на то, чтобы побыть партнером. Сестра с трудом оторвала его от пола и сделала два или три странных шажка на полусогнутых ногах.

— Это вальс, — пояснила она. — Здорово?

Я кивнула.

— Раз-два-три! Раз-два-три! Нужно делать так: «раз-два-три», ты умеешь, нет? Я умею! Меня сегодня Максим забрал из школы на машине, и я видела его девушку, она красивая, ногти вот такенные, а на мизинце стразик! Когда вырасту, буду такая же, нет, лучше. Мама звонила, сказала, что на плите есть суп. Я не хочу суп, но я съела хлеб и еще потом вечером поем. Иди ешь суп, мама так сказала, — выпалила Нюта и, оттолкнувшись ногой от стены, уехала на вновь превратившимся в автомобиль стуле, бормоча «раз-два-три, раз-два-три».

В ритме вальса я сняла пальто, аккуратно повесила его на плечики; теперь нужно взять щеточку для замши и почистить сапоги. Раз-два-три… Тьфу ты!

Хотела помыть лапы Кутузову, но тот залаял на меня и, сердито ворча, ушел к себе. Он не любил мыться, и любые водные процедуры всякий раз давались с боем.

На плите стояла кастрюля с супом. На кухонном столе валялись разбросанные сестрой фломастеры. Рядом лежала буханка хлеба без корок. Совсем без корок, лысый такой хлеб. Кто-то сказал Нюте страшную глупость — якобы если она будет есть хлебные корки, у нее вырастет грудь. Вот и ест.

Без корок хлеб сохнет. Терпеть это придется еще года два, не меньше. Года два… Сегодня второе. Четное число. А я нечетная, у меня нет парня. И время не идет назад: моложе я не стану, с каждым годом найти парня будет все труднее — и вот я уже старая, никому не нужная, одинокая тридцатилетняя женщина, записываюсь на психологические курсы к собственной матери — на «Богиню внутри тебя» и «Тренинг женской силы».

— Я сегодня буду делать уроки с папой, — заявила сестра, заглядывая на кухню.

— Папа придет с работы уставший, — мягко возразила я.

— Я буду делать уроки с папой, — нараспев повторила Нюта, приподнимаясь на цыпочки и раскачиваясь.

Попадет мне за это вечером. «Папа устал на работе, а ты даже не могла сестре с уроками помочь!» — скажет мама. Со мной никогда никто уроки не делал.

На детей нельзя кричать, поэтому спокойно отвечаю:

— Хорошо.

В руке дрожит ложка.

Нюта слоняется по кухне и соображает, чем бы меня позлить. Наконец, выдала:

— Есть я тоже не буду!

— Хорошо.

В коридоре тикали часы, громко тикали. Старые часы, с кукушкой. Кукушку я не застала, ее Макс ещё в своём детстве отломал.

Нюта закрыла дверь — и тиканье прекратилось.

Мне хотелось, чтобы обрушились стены, чтобы мир погрузился в первобытный хаос… А на кухне было тихо. И занавески с тюльпанами.

Красненькими.

Медленно-медленно ложка упала на пол.

Бам.

— Ты куда это? Тарелку хоть вымой! Юль?.. Юль!!! Я буду есть, вернись, мне уроки учить надо!!!

В прихожей я наскоро обулась, накинула пальто, схватила сумку и выскочила в подъезд.

Прижалась спиной к стене. Сползла вниз.

Ну и куда я пойду.

Сверху послышались шаги — кто-то из соседей спустится и увидит меня здесь. Неудобно получится.

Медленно поднявшись, я отперла дверь, повесила пальто на плечики, зачем-то почистила сапоги щеточкой для замши.

— Ну что, Нют, начнем сегодня с математики или русского?

…До полуночи оставалось еще шесть с половиной часов.

До полуночи оставалось еще шесть с половиной часов, но вряд ли кого это интересовало в сотканной из пыли, устланной тысячью ковров комнате. В такой что кричи, что ни кричи, никто тебя не услышит.

Впрочем, никто не кричал. Никто и не слушал.

Всем было все равно, а уж ей — тем более.

Она давно уже ничего не чувствовала (по крайней мере, все так полагали). Три раза в день сиделка подносила к ее губам ложку с пюре или кашей, и она ела, почти не ощущая вкуса. Иногда, задумавшись, сиделка промахивалась, и еда падала, стекая по щеке и подбородку. Сиделка брала салфетку, прикасалась к лицу женщины с таким отвращением, будто, едва коснувшись старческой кожи, пища вдруг превратилась во что-то гадкое.

Кормить эту женщину, мыть и переворачивать ее, чтобы не было пролежней, менять ей подгузники и делать иногда уколы — таковы были обязанности сиделки, и она всерьез полагала, что ее нещадно эксплуатируют.

— Сиделка — от слова «сидеть», — не раз делилась она с подопечной своей блестящей филологической находкой.

Сидела она добросовестно. А отсидев оговоренное время — ни больше, ни меньше — уходила.

Та, что лежала на кровати, встречала безразличием как приход сиделки, так и ее уход.

Пылинки — воплощенное время — кружились и оседали, складываясь в узор на коврах.

Город появился из ниоткуда.

Так уж получилось, что за одну ночь вдруг возникли дома, и высокие башни со стрельчатыми окнами, и каменная стена, и даже замок. Замок, конечно, был так себе — но, за неимением лучшего, сошел и этот.

Кто-то говорил, что город вырос из-под земли, как гриб, кто-то — что упал с неба, подобно звездам. В любом случае, это посчитали чудом, потому что объяснить не смогли — так всегда бывает.

И были люди: они жили в городе, а город жил в них.

Пришли они откуда или появились вместе с домами — никто не знал, но так был.

И скоро все к тому привыкли.

Пылинки кружились и оседали точно на своих местах, но Нюта не оставляла надежд смести их павлиньим пером. Было в этом что-то гротескно-принцессовое: как мыть полы драгоценными шелками или драить сковороды мочалкой из золотых нитей.