Мамуке доверен целый завод. И завод этот известен на всю страну, а в республике второго такого не найдешь.

Мамука не маленький человек, но...

Она окончила среднюю школу. Ей скоро восемнадцать. Она уже работает и на свою зарплату купила голубой материал на платье. Голубой ей больше к лицу. И портнихе, тете Маро, она заплатила из своих денег, даже лишние оставила.

Ей скоро восемнадцать, но она маленького роста… маленькая женщина.

— Ах, не вырастет Нуца больше! — волнуется мама.

— Кто же ее замуж возьмет! — смеется отец.

— Вырастет, моя хорошая, вырастет... — не теряет надежды бабушка.

Ей скоро восемнадцать, и она уже работает на автозаводе.

Все знают, что на свою зарплату она сшила себе голубое платье, что заплатила лишнее портнихе, но...

Но никто не знает, что она купила еще белый бант, что ночью, когда все спали, подрубила его края и спрятала в самом нижнем ящике комода вместе с ночной рубашкой.

С утра и до вечера она на работе. С утра и до вечера печатает на машинке. Все ласковы с ней, все ее любят.

Но жена начальника...

Нуца умеет работать и на машинке печатает очень быстро. Даже не уследишь за ее пальцами, бегающими с клавиша на клавиш, с буквы на букву. Если понадобится Зурабу Пантелеймоновичу, она и в цех сбегает (что же делать) за инженером, мастером или рабочим. Она делает все, что ей говорят, все, что поручают. За что же сердится на нее жена начальника?

Чаще всего Нуца сидит за машинкой и печатает, печатает отчеты, сметы, приказы... А если начальник должен прочесть где-то доклад, то и доклад надо перепечатать.

Ох, плохой почерк у начальника. Если бы почерк у него был получше...

Начальник часто уходит, ничего не сказав.

...В кабинет влетает рабочий, видимо, у него срочное дело, — он быстро бежал по лестнице и сейчас тяжело дышит.

— Где начальник?..

— Вышел.

— Куда вышел?

Нуца не знает, куда он вышел, но знает, как нужно ответить.

— В цех.

Рабочий уходит.

Потом Пантелеймоновича ищет инженер.

Потом другой рабочий.

Потом возвращается первый. Видно, сейчас он бежал еще быстрее, наверное, очень срочное дело. Он опускает на стол огромный кулак и говорит:

— Начальник!..

— Начальник?.. Он вышел.

— Куда он вышел? Вечно он где-то ходит.

— Нет, он вернулся... вернулся и опять ушел. Рабочий бьет кулаком по столу. Кулак совершенно черный и, кажется, больше Нуциной головы.

— Вышел в цех, конечно!

Рабочий хлопает дверью, и бумаги сыплются на пол. Она собирает бумаги, сдувает с них пыль, трет локтем. В это время нервно звонит телефон.

Нуца знает, это жена начальника,

— Да, да... я вас слушаю...

— Где Зурико?

— Зураб Пантел...

— Да. Ты что, язык проглотила? Где он?

— Пантелей-монович... был здесь.

— А сейчас?

— В цехе... он в цехе.

— Что ты врешь...

— Нет... я...

— Ну?!

...Какой плохой почерк у Пантелеймоновича, каждый раз он пишет по-разному. Говорят, Пантелеймоновича скоро снимут...

Пора идти домой.

Дома рады, что Нуца работает. Нуца сшила себе голубое платье. Голубой цвет ей очень к лицу.

...Но никто в доме не знает, что Нуца купила белый бант и прячет его в нижнем ящике вместе с ночной рубашкой.

Нуца ложится поздно, когда все крепко спят. Она стелет постель, раздевается. Потом достает ночную рубашку и бант. Бант белый, капроновый, он никогда не мнется.

Она надевает ночную рубашку, заплетает волосы в одну косу и завязывает бант. Бант похож на большую белую бабочку, севшую на косу.

Радостная, подходит она к зеркалу, смотрится в него, улыбается. Поворачивается спиной, боком, вытягивает шею, берет со стола какую-то книгу, отходит от зеркала, опять возвращается и радуется чему-то.

Ах, если б сейчас увидела ее жена начальника...

Нуца ложится в постель. Ей не холодно, и она откидывает одеяло. На груди у нее лежит черная коса, и на ней сидит большая белая бабочка.

Глаза Нуцы закрываются, улыбка не сходит с лица.

Ей скоро восемнадцать.

А жене начальника...

Я сдал последний экзамен, попрощался с друзьями, сложил в чемодан все свои вещи: зубную щетку, земляничное мыло, бритву, карманное зеркальце, пузырек с чернилами и маленькие ножницы со стершимся никелем. Книги и общую тетрадь с лекциями перетянул шпагатом. Сел на первый попутный грузовик, пересел на другой и к вечеру с волнением открыл калитку своего дома. Вошел и тихо шепнул на ухо обнявшей меня маме:

— Вот я и вернулся*

...Председатель принял меня радушно, — дружески похлопал по плечу и, словно доверяя какую-то тайну, сказал:

— А знаешь, что мы сделаем?

Я отрицательно покачал головой,

— Назначим тебя бригадиром. Ты — молод, техник-агроном. А старина Гермоген пусть отдохнет... Ну, как?

Дела у Гермогена шли из рук вон плохо. Он постарел, и председатель уже не мог на него положиться. Полевые работы еще кое-как шли, но по сбору чая его бригада заняла последнее место.

Я взялся за дело с душой: встаю с первыми петухами и до поздней ночи — на ногах. Бегаю как угорелый — то в гору, то под гору. То у одного двора кричу:

— Сардион!..

То у другого:

— Ивлитэ, Ивлитэ!.. Не подведи, ради бога, не зарежь без ножа!

— А этот чертов Бесо! И зачем только завел он такого пса, когда у него жених дочь похитил?..

— Двигайся живее! Ты что тащишься, как черепаха!

— И не думай, милая! Не то что сыр — если душу свою на базар повезешь, — все равно не отпущу…

...Наконец всех обошел. Теперь — в поле. Оттуда — на плантации. А там весь день мотайся... Сами понимаете: определить сортность, взвесить, погрузить и отправить чайный лист на фабрику — обо всем надо позаботиться.

...Иду и думаю: давай напрямик махну — канал, наверное, обмелел. Свернул с проселочной. Иду и радуюсь, не знаю чему... Не тому ль, что впереди много работы, что я бригадир, техник-агроном… что совета у меня спрашивают. И очень хорошо на душе. Может, оттого, что моя мама никак не придет в себя от счастья, дождавшись наконец сына, или оттого, что наберу трудодней и куплю себе новый костюм, переложу подгнившую от дождей стену...

Шагаю себе между заборами.

Красивое у нас село! Тополя растут... Уже в феврале цветут ткемали. У каждого свой виноградник, а перезревших груш на земле даже поросята не трогают. Все дома стоят на высоких сваях. Скоро построим свой клуб.

Вышел я за село, и тут начались кочки, овражки, ухабы. Перепрыгиваю через овражки, обхожу промоины. Вот ручей бежит. Здесь всегда грязно — и в дождь, и в жару. По обочине дороги растут гранаты.

Раньше село было здесь, и было все равно, где жить — везде бездорожье. Но потом поднялись все и переселились ближе к новой дороге — так было лучше.

Да... Вдоль обочины растут гранаты.

Чтобы не угодить в грязь, отклоняюсь в сторону, еще, еще, и «бух» — гранат по голове, как здоровенный кулак. Что за черт! И кто только гнал меня сюда!.. Грязь, кочки... да еще какой-то лохматый пес выскочил на дорогу.

Ах, да! Где-то в этой стороне живет Тебро... Вот и старенький домик, без окон, крытый тесовой крышей. Бедная Тебро. Только сейчас я о ней вспомнил. Да и не мудрено: в эти края и раз в год не забредешь. Даже собака отвыкла от прохожих. Не устоишь перед такой.

Бедная Тебро!.. Наверно, ей помогает колхоз. Иначе, что бы она делала. Мужа у нее нет, да и детей тоже... Хотя что я — ведь у нее была дочка... Конечно, помню, помню...

Ее звали Циала или Цицино...

— Пшел, дурной!

Цицино, конечно, ее звали Цицино... Она была на два класса младше меня. Худая, бледненькая девочка. Часто болела и без конца пропускала занятия. Так она доучилась до пятого или шестого класса. А потом зимой был страшный снегопад...