— А кому он принадлежит, этот человек? Или вы считаете, что это нам безразлично?

— Безразлично вам или не безразлично, не мое дело. Я солдат, а дело солдата — защищать свою страну, свой народ.

— Не надо громких слов, — попросил Серов. — Скажите, вы оставите солдата в охранении, если он не знает пароля?

— Конечно, нет.

— А чего хотите от нас? Вы — часовой, не знающий пароля, и в этом все дело.

Чугуев помолчал, наморщив лоб, не очень уверенно сказал:

— Пароль, мне кажется, я знаю. Вы отстранили меня по другим соображениям.

— По каким же?

— Вы подозреваете меня…. — Чугуев слегка запнулся, ноздри его горбатого носа побелели, — что я могу нанести удар в спину. Так?

Прямота Чугуева располагала к себе. Серову захотелось сказать бывшему полковнику, что он отстранен не из-за подозрения в измене, а из простой предосторожности и как только все войдет в свое русло, Совет, очевидно, решит, где лучше использовать его воинский опыт. Но поскольку на самом деле все обстояло сложнее — логика подсказывала, что Чугуеву, больше чем кому бы то ни было, не по душе новые порядки в армии, и естественно ждать от него действий, направленных против тех, кто утверждает эти порядки, — поскольку все было очень не просто и сглаживать разговор значило уходить от него, Серов, преодолевая отвращение к слову «подозрение», сказал:

— Подозреваем? Да, это так.

— Что же… Спасибо за откровенность, но… — Чугуев поднялся, надел фуражку, непроизвольным движением поправил ее. — Впрочем, до свидания…

Повернулся, пошел. Спину туго обтягивала пропотевшая на лопатках, выгоревшая гимнастерка.

— Подождите, пожалуйста. Я сказал не все. Садитесь.

Машинально, не глядя, Серов оторвал угол газеты, свернул папироску. Все делал медленно, выгадывая время. Да, он сказал ему не все, но и не все решил для себя. Не может он, не имеет права так вот оттолкнуть человека. Если он не враг — станет врагом. А если враг? Сердце не верит в подлость этого человека с прямым и твердым взглядом, но можно ли в таких случаях полагаться на сердце: не подведет ли оно?

— Поймите наше положение. На востоке — Семенов, на западе — чехи, здесь — недобитая контрреволюция, и слишком много зависит от людей, в чьих руках оружие… — Серов оборвал себя, поняв, что он говорит не совсем то, что нужно, помолчав, твердо закончил: — Верят вам солдаты — поверили и мы.

— Спасибо, — просто, как должное, принял это Чугуев. — Я не заставлю вас раскаяться.

— К вам мы назначим комиссара.

— А кто будет комиссаром?

— Стрежельбицкого или Черепанова…

— Пожалуйста… Но если можно, не Стрежельбицкого.

— Почему?

— Его не любят солдаты.

— Посмотрим. Пошлите их ко мне.

«Не любят солдаты»… Фраза, брошенная Чугуевым, засела в голове, и Серов все время помнил о ней во время разговора с Черепановым и Стрежельбицким.

Грубое, непривлекательное лицо Черепанова было пасмурным, большие костистые руки сжаты в кулаки. Стрежельбицкий курил, щурился от дыма, изредка бросал на Серова настороженно-тревожные взгляды.

— Скажите, в день мятежа все солдаты были на месте? — спросил Серов.

Стрежельбицкий затянулся, выпустил густое облако дыма. На минуту его лица не стало видно.

— Одно подразделение выходило на учение, — ответил он, — остальные гарнизон не покидали.

— Кто проводил учения?

— Я проводил, товарищ Серов. А что?

— Где вы были?

— В окрестностях города, у Лысой горы.

— Солдаты были вооружены?

— Да, конечно.

Стрежельбицкий растер в пепельнице папироску, его пальцы едва заметно дрожали.

Под взглядом Серова он подался вперед, навалился на стол грудью, вполголоса сказал:

— Вы это связываете с беспорядками в городе? У меня есть кое-какие предположения. Накануне я встретился с Чугуевым. Он был чем-то обеспокоен. Начнет говорить про одно, перескочит на другое…

Черепанов хмыкнул, пробасил:

— Не разводи барахолку со своими выдумками. Чугуева и я видел в тот вечер. Никакого беспокойства у него не приметил… Не тот прицел берешь…

— Вполне возможно, что я ошибаюсь, — охотно, слишком уж охотно и поспешно согласился Стрежельбицкий.

Позднее, наедине с Черепановым, Серов сказал:

— Можем ли мы проверить, что за человек Яков Стрежельбицкий? Есть в нем что-то неприятное, настораживающее.

— Вертячий он. На одной ноге, будто железный петух на трубе поворачивается. А проверить… Будьте спокойны, Василий Матвеевич, я с него глаз не спущу.

Припекало с самого утра. Застойный воздух к обеду стал обжигающе сух и тяжек, даже мухи, обычно звеневшие на стекле, собрались под потолок, куда не попадали лучи солнца. Артем после ночного дежурства выспался плохо, поднялся с тяжелой головой. Спросил у тетки Матрены, нет ли из Шоролгая письма. Он спрашивал ее о письме каждый день, и она всякий раз отвечала: «Ничего нет».

Шагая в Совет, он с тоской смотрел на дома с плотно закрытыми ставнями окон на солнечной стороне и думал о Нине, жалел, что поторопился уехать, не сказал ей в глаза… А что он мог ей сказать? Разве она что-нибудь обещала?

В ограде Совета в тени сидели на земле красногвардейцы, курили махорку. Артем тоже сел, попросил закурить, затянулся раз и закашлялся, бросил папироску.

— Не приучивайся, парень, — сказал пожилой красногвардеец. — Новость слышал? На Байкал поедем…

Прижимаясь спиной к некрепкому забору, Артем рисовал на песке лошадь под седлом и девушку на лошади. Письма он так и не получит. На Байкале доведется пробыть, видимо, не день и не два, и не известно, что там его ждет, а он едет туда с камнем на сердце. Эх, Нина, Нина!.. И чем тебе приглянулся тот желтоглазый приказчик?..

Из Совета вышел Андраш Ронаи, черный, худой, будто высушенный солнцем в наглухо застегнутой гимнастерке, пояс оттягивал маузер в деревянной кобуре. Красногвардейцы построились. Ронаи, плотно сжав тонкие, неулыбчивые губы, прошел вдоль строя, с мягким акцентом сказал:

— Получите продукты. До шести вечера свободны. В шесть — на вокзал. Все.

Получив продукты, Артем пошел навестить Любку. Горячий знойный воздух загустел, томящей тяжестью наливалось тело, а на высветленном лучами небе ни облачка, но чувствовалось, что где-то за горами в гнетущей тишине рождаются грозовые тучи. Окна в Любкиной комнате были распахнуты, но духота стояла такая же, как на улице.

— Посиди маленько, я сбегаю недалеко, раздобуду еды, — сказала Любка.

— Не надо. Я и сам могу угостить тебя. — Артем выложил из мешка все, что получил на складе: булку хлеба, немного масла и сплавленные в ком конфеты.

— У-у, ты богато живешь! — всплеснула руками Любка, и, стараясь, чтобы это звучало не особенно печально, добавила: — У меня скоро опять будет нечего есть. Денег осталось мало, а все так дорого…

— Ты по карточкам не получаешь?

— Кто даст мне карточки, — вздохнула Любка.

— Ну как же, я сам видел, как товарищ Сентарецкий выписал тебе карточки. Я договорился с ним насчет твоей работы.

— Ты договорился о работе?

— Ну, конечно. Не пойдешь же ты обратно к тем негодяям. Неважнецкая, правда, работенка — в госпитале простыни стирать. Но ты не отказывайся, Люба…

— Какой ты славный, Артем! — тихо сказала Любка. — Я что хочешь буду делать, только бы не возвращаться к старому…

— Ты держись, сама с собой будь строже. Заблудиться недолго, Люба. Я когда сюда приехал, ничего понять не мог. Ходил по городу, разинув рот…

— Чай пить будем? Сейчас я согрею, — Любка подошла к печке, взяла полено.

— Ждать я не могу. Уезжаю сегодня.

— Куда? Надолго? — полено выпало из ее рук.

— Кто же знает, надолго ли…

— Что же мне теперь делать? — растерянно спросила Любка.

— Как — что? Работать. У нас люди хорошие, не то, что анархия эта.

— Так мне и везет!.. Одно найду — другое потеряю, — не слушая Артема, говорила она. — С тобой разговаривать мне хорошо было. Я бы и матери не сумела сказать того, что тебе говорила…