Серов похвалил Клима за разумную разверстку масла, рассказал, что Совет скоро введет единый налог, чтобы не было на местах разных недоразумений. Местные хозяева, получающие до тысячи рублей в год, совсем будут освобождены от уплаты, хозяйства средние будут платить от полутора до четырех рублей с каждой сотни дохода. Зато богатым придется отдавать Советской власти от пятнадцати до тридцати рублей с каждой сотни, а в отдельных случаях даже до девяноста рублей с сотни.

— Вот это ладно! — обрадовался Клим. — Кое-кого вгонит в пот такая раскладка.

— Правильно придумано про налог-то, — одобрил Захар. — А то мы с Савостьяном завсегда одинаково платили. Его хозяйство с моим сравнить никак нельзя. Это вы правильно подметили.

— Мы, Захар Кузьмич, не только это подметили. Мы подметили и многое другое. Только бы не помешали нам…

— Помешать могут. Вострее ухо держите, — тихо сказал Захар и нахмурился. — На вас давно некоторые точат ножи-то. Ну, прибыла моя подвода. Пойду. Так вы, товарищ главный председатель, заезжайте обедать-то. От души рад буду.

— Спасибо. Но вряд ли смогу.

Серов и Клим вышли из Совета почти сразу же за Захаром. Сели на ходок и поехали к Павлу Сидоровичу. У него и пообедали. За обедом Серов, посмеиваясь, рассказал об истории с анархистами, попросил Павла Сидоровича съездить в то село, пожить там с недельку и помочь наладить дела в Совете.

— В городе оставим только самых необходимых людей. Всех на время в села отправим. — Василий Матвеевич встал из-за стола, поблагодарил Нину за хороший обед. — А ты, Павел Сидорович, проводи меня немного.

Они выехали за село, слезли с ходка, медленно пошли по дороге. Стальным серпом блестела на солнце излучина Сахаринки, слабый ветер лениво шевелил ветви тальника.

— Знаешь что, дружище… — Серов взял Павла Сидоровича за локоть, помолчал, не зная с чего начать этот тяжелый разговор. — Может случиться так, что нам снова придется уйти в подполье.

— Ты что это выдумал! — Павел Сидорович отступил от него, тяжело оперся на трость.

— Да, так может случиться, — Серов задумчиво покусывал ус, смотрел на покрытые пылью сапоги.

— Не хочу верить! — Павел Сидорович ткнул тростью в колею, отколол кусочек глины.

— И я не хочу, — Серов поднял на него опечаленные глаза. — Но обстоятельства в Сибири складываются не в нашу пользу. Мы будем стоять до конца, никто не сможет нас упрекнуть, что мы не сделали того, что могли сделать. Но если придется отступать, надо отступать на готовые для боя позиции…

— Спасибо, что сказал, — глухо проговорил Павел Сидорович. — Ты хочешь, чтобы я что-то сделал?

— Да. Возможно, придется уйти в леса. Надо заранее подготовить место, запастись необходимым.

— Понимаю.

— Ну, до свидания! — Серов сжал его крепкую сильную руку, быстро пошел по дороге. Усаживаясь на ходок, оглянулся. Павел Сидорович стоял все на том же месте, опираясь одной рукой на трость, второй приподнимая с головы картуз. И почему-то тревожно-тревожно стало на душе Василия Матвеевича, казалось, он расстается со своим старым другом навсегда.

Не мог он знать, что так оно и есть.

В городе его ждали плохие вести. Положение на «семеновском» фронте ухудшалось, многие радовались, открыто говорили о том, что революция закончится точно так же, как закончилась в 1905 году, только, мол, придется больше расстрелять смутьянов. А рядом с этим застарелая, хроническая нехватка хлеба, денег, одежды, оружия…

При первых встречах с Серовым Евгений Иванович Рокшин чувствовал себя неловко. Не кто-нибудь, а именно Серов в страшные годы каторги помог ему избавиться от гнетущего сознания своей беспомощности перед лицом державного Закона. Но позднее чувство неловкости сменилось раздражением, возрастающим при каждой новой встрече. Нигде, ни единым словом не напомнил ему Серов о его безволии, но сам он, спокойный и невозмутимый, с тяжелым шагом человека, уверенного в себе, сам Серов одним своим видом заставлял его, Рокшина, вспоминать унизительную свою беспомощность и незначительность.

От пережитого в ту пору навсегда осталась в нем неуверенность, и он вечно торопился поспеть всюду, чтобы доказать и самому себе и другим, что в силах поворачивать ход событий, что он понимает то, чего никогда не понимали и не поймут люди, подобные Серову, с их классовой ограниченностью: только интеллигенция и промышленники способны вывести страну из топкого болота темноты и отсталости. Это единственная жизнеспособная сила, и, если действовать умно, она сделает мир таким, каким он должен быть — не разобщенным классовой ненавистью, не подавленным диктатурой, гармоничным. Но надо действовать. В его положении самое последнее дело прозевать гребень событий, который смоет недолговечное создание самоуверенных большевиков — Советы — и вознесет достойных к высотам власти.

Отметить свой день рождения Евгений Иванович пригласил своих давних друзей — Моисея Израилевича Родовича и Андрея Кузьмича Кобылина. Родович был весел, шутил с женой Евгения Ивановича, посмеивался над Кобылиным, над своей женой, стареющей красивой женщиной. Когда выпили за именинника, за его жену и за здоровье всех присутствующих, Родович сказал:

— А теперь за атамана Семенова, за то, что он стал главой временного правительства Забайкальской области.

Рюмка в руке Рокшина чуть заметно дрогнула. Это была для него новость. Заметив его удивление, Родович, улыбаясь, спросил:

— Что, не рад?

— Почему же… — Рокшин знаками показал жене, чтобы она увела женщин в другую комнату и повторил: — Почему же…

А на самом деле не радовался новости. Правительство, хотя и временное, создано. Кто в нем? Нетрудно догадаться — казачья верхушка, люди старой, царской закваски, ненавидящие само слово «социалист». Какая уж тут гармония!

— Я, разумеется, разделяю вашу радость, — осторожно начал он. — Однако есть у меня и серьезные опасения. Семенов добивается власти лично для себя. Будет ли он лучше большевиков, узурпировавших завоеванную народом власть, еще не известно. Превыше всего, господа, я ценю свободу и широкую представительную демократию.

— Ты не на митинге! — поспешно напомнил Родович.

— Свобода? Ты кому про нее толкуешь? — Кобылин взмахнул рукой, поймал муху, пролетавшую мимо, осторожно расправил крылья и посадил под стакан. Муха жужжала и билась о стекло. — Вот она, твоя свобода в наглядном естестве. Мухе, дуре, кажется, что ее выпустили на свободу, ткнется сюда, ткнется туда — стена, сквозь все видно, а не вылетишь. Мы, брат ты мой, не мухи, нас светлым стаканом не обманешь. Будь Семенов хоть черт с рогами, но даст простор торговому человеку — милости просим.

— Так, Андрей Кузьмич… — подтвердил Родович. — Ты, Евгений Иванович, не обижайся на это. Свои мы люди, и говорим с тобой открыто.

— Да-да, я понимаю… — Рокшин поворачивал рюмку с вином, лихорадочно обдумывал, как ему быть. Разговор этот не просто дружеская беседа за столом. Купцы дают недвусмысленно понять, что они ставят на Семенова. Но воинство атамана уже успело прославить себя порками, расстрелами в захваченных деревнях, о семеновцах говорят с отвращением даже люди, далекие от большевиков. Это что-нибудь да значит. Не допустить бы ошибку, связав себя с теми, кто не имеет, возможно, будущего.

— Ты что-то замолчал? — спросил Родович. — Дело тут простое, Евгений Иванович. Для нас нет пока ничего, что было бы хуже комиссародержавия.

— В конце концов Семенов — человек военный, полагаю, он предоставит гражданское устройство сведущим людям. — Рокшин мало верил тому, что говорил, но надо было как-то сохранить свое лицо. Он пойдет с купцами. Иной дороги нет. В сущности ведь не так уж и важно, есть ли будущее у людей атамана Семенова, важно то, что будущее есть у этих людей…

— Гражданское устройство — дело не завтрашнего дня, — сказал Родович. — Прежде всего надо лишить Совет власти. И мы в силах это сделать. Вот слушай…

План Родовича прежде всего привлекал безопасностью. Организаторы выступления против Совета, даже при плохом исходе, останутся в тени. План очень прост. Бывшие офицеры, адвокаты, чиновники должны будут организовать митинг, пригласить на него верхушку Совета и разжечь против нее ненависть толпы. Это первая часть плана. Осуществить ее легко будет Рокшину. Вторую часть Родович брал на себя. Он обещал привести на митинг десятка три-четыре хорошо вооруженных анархистов, которые должны будут арестовать руководителей Совета. После этого надо поднять казаков Зауды, разоружить Красную гвардию.