Дамба склонился с седла, сорвал цветок, поднес к сухим, запекшимся губам. Цветок весны, цветок радости, живая песня мужества. У неба ясного взял ты краски для своих лепестков, у гибких верб — серебристый пушок, а где взял, ургуй, свою гордую стойкость? Нежный, прозрачный, хрупкий и беззащитный на вид, ты встаешь над землей в студеную пору весны. В низинах еще лежат проволглые снега, а ты уже голубеешь на склонах. Ночами мороз покрывает лужицы корочкой льда, а ты, ургуй, цветешь. Нет-нет и завьет над сопками белые кудри вьюга, а ты ургуй, отряхнув с лепестков снежинки, тянешься к солнцу. Где берешь свою стойкость, гордую стойкость, ургуй? Не земля ли дает ее вместе с первым своим теплом, вместе с первыми соками?

Лошади бежали неторопливой рысью. Из-под копыт взвивалась легкая пыль и оседала на зеленой траве. Цыдып помахивал плетью, смеялся:

— Дамба теперь большой человек. Богатый человек Дамба. Если бы ты, Еши-абагай, потерял таких коней, ты бы с печали стал на целый пуд легче. Дамбе-богачу все нипочем. Что коней потерять, что пуговицу от штанов — ему все равно. Беда богатый человек Дамба!

Шея у Еши вздувалась, багровела, он сердито фыркал, оглядываясь на Дамбу.

А Дамба молчал, и горечь копилась в его сердце. Это — его друзья? Где голова у тебя, Дамба? Где у тебя сила и смелость? Или ты стал подобен беззубой шабаганце? Будь ты мужчина, Дамба, ты бы всыпал им так, чтобы недели две сесть не могли. Всыпь, Дамба, и скачи дальше отсюда. Скачи, пока не упадет конь… Но семья, что будет с семьей, кто станет кормить детишек? Молчи, Дамба, стисни зубы и молчи.

Дугар не обрадовался гостям. С Дамбой поздоровался сухо, отчужденно. Точно и не было между ними дружбы, точно и не курили они никогда из одной трубки.

Еши, увидев Норжиму, приосанился, подтянул спустившийся кушак, сладенько заулыбался. Девушка отвернулась и вышла на улицу.

— Разговор большой у нас есть, без чая горло пересохнет, — намекнул Еши.

— Норжима сварит. — Дугар вышел во двор, велел Норжиме поставить чай.

Из степи донеслась песня. Послышался стук копыт, а потом и голос Базара:

— Ого! У нас, кажется, гости, сестренка!

Девушка что-то негромко ответила и засмеялась.

— Ну, я их живо выпровожу! — сказал Базар.

Дамба почувствовал неловкость. С сыном Дугара лучше бы не встречаться. Но Базар уже вошел в юрту. Увидел Дамбу, тихо присвистнул. Еши между тем говорил:

— Я к тебе жаловаться приехал, Дугар. Ты теперь Советская власть, почему допускаешь, чтобы коней воровали?

— Когда украли?

— Позавчера.

— Вчера у Очира тоже увели… — вздохнул Дугар.

— Слава богу, хоть не у меня одного воруют, — обрадовался Еши.

— Караулить надо, — посоветовал Дугар.

— Кто раньше караулил? Никто. Что же я, по-твоему, должен всю ночь сидеть на пастбище с ружьем? Вы власть, вот и ловите воров.

— Совет тоже не будет сидеть около твоих коней. Потом, почему ты приехал ко мне? Цыдып тоже член Совета, пусть он разбирается.

— Я сам знаю, с кем мне разговаривать. Ну, где твоя Норжима? Чайку хочется. — Еши вдруг многозначительно подмигнул Дугару и кивнул головой Цыдыпу. Тот вышел и принес бутылку самогона.

— Это ты зря. Пить я не стану, — нахмурился Дугар.

— Почему отказываешься? Не понимаю… Мы с тобой как-то уже выпивали, и ничего, все хорошо было.

— Ты что, хочешь купить отца за бутылку дрянной самогонки? — спросил Базар. — Ты зачем сюда приперся? Если по делу — говори, а если без дела — катись своей дорогой.

— Какой неучтивый, ай-яй-яй, — Еши укоризненно покачал головой.

— Не лезь к старшим, — сказал Дугар сыну и снова повернулся к Еши. — А вино уберите, чужого мы не пьем. Тогда я выпил потому, что вы прощенья просили. Сейчас другое дело. Сейчас не мировую устраиваем.

— Ты, Дугар, гордый стал. Это ни к чему. Я тоже люблю Советскую власть. Все мы ее любим. Не веришь? Богатые люди улуса дадут ей молодых бурунов,[12] жирных баранов. Мы не бедняки: кричим мало — делаем много. Забирайте завтра скот.

— А ты хитрый, — скупо улыбнулся Дугар, — скот у вас мы и так взяли бы. Но раз отдаете — хорошо.

Дамба за все время не проронил ни слова. Чувство отчужденности стало еще острее. Он завидовал Дугару. Хорошо ему, он может теперь говорить с Еши, как равный с равным, он может и спорить, не соглашаться с этим жирным тарбаганом.

Первыми из юрты вышли Еши и Цыдып. Дамба немного задержался, тихо сказал:

— Не верь им. Не любят они тебя… Все врут…

— А тебя любят? — так же тихо спросил Дугар. — Никого они не любят. Ты приезжай ко мне, поговорим.

— Ладно, ладно, — торопливо согласился Дамба, радуясь, что Дугар не держит зла в своем сердце.

— Кто же это ворует лошадей? — вслух подумал Дугар, когда гости уехали.

— Проверить нужно, — сказал Базар. — Кое-кто поговаривает, что раньше, дескать, плохая власть была — не воровали, теперь хорошая — воруют.

— Воровали и раньше, — возразил Дугар. — Но в последнее время что-то уж очень часто стали пропадать лошади, почти каждый день.

— Я стану караулить, дознаюсь, кто варначит.

Базар тут же вычистил ружье, зарядил полтора десятка патронов. А после ужина оседлал лошадь и выехал в степь.

С наступлением весны Васька Баргут переселился на заимку. Он пахал землю, доглядывал за яловыми коровами. Савостьян раза два в неделю привозил ему харчи, проверял работу и сразу же возвращался в деревню. Он близ дома сеял пшеницу, а Васька на заимке раздирал залежь под овес и гречиху. Земля была сухой, черствой. Стоило ослабить на сохе руки, и она вылетала из борозды. Руки у Васьки огрубели, кожа на ладонях стала толстой, негнущейся. Работу его Савостьян одобрял. Приезжая на заимку, он ходил по пашне, щупая землю руками, растирал комья потрескавшимися ладонями и возвращался в зимовье неторопливо, вразвалочку. Лицо, изъеденное оспой, светилось довольством.

Теперь он редко и уж без прежней горечи вспоминал своего непутевого сына, сам работал с остервенением и от других требовал того же. К Ваське стал относиться ласковее, и если бранил когда, то грубовато-дружески, как младшего товарища. И все чаще с сожалением говорил:

— Эх, Васька, и почему ты не мой сын?

Впервые за многие годы к пасхе он купил Баргуту сапоги из толстой кожи, с железными подковками, суконные штаны и белую чесучевую рубашку. Принес в зимовье, заставил тут же переодеться и, с усмешкой оглядев со всех сторон, сказал:

— А ты бравый парень, Васька! Девки за тобой табуном бегать будут. Чудно как-то, крови у тебя басурманской, наверно, немало, а приглядишься — парень что надо.

Васька был рад новой одежде, но Савостьяну и вида не показал. Снял с себя все, облачился в старое.

— Не хочешь носить? — спросил Савостьян.

— Идти мне некуда. Я лучше съезжу в лес за дровами.

— Дурак! Кто в праздники работает? Иди походи по улицам. Девки и ребята на качелях качаются. Можешь и погулять немного. На вот тебе червонец.

Но Баргут заседлал жеребчика и поехал в степь. Там стреножил его, поднялся на высокий холм, расстелил на траве зипун и лег. Вдали паслись бурятские табуны, спускались к реке отары овец. На сопке неподвижно, четко вырисовываясь на фоне неба, стоял всадник в остроконечной шапке.

Прищурив черные глаза, Васька всматривался в табуны лошадей и задумчиво грыз сухой стебелек горькой полыни. Буряты, отлупившие его, все еще не наказаны. Все еще нет… И с Павлом Сидоровичем неладно получилось. Опять повторять то же самое что-то не тянет. Не железная хватка рук старого учителя пугает. Есть в нем еще какая-то сила. Другой бы сразу поволок Ваську в тюрьму либо забил на месте до смерти. А он, видишь, отпустил и никому и словом не обмолвился. Не испугался, стало быть. На улице встретит — здоровается, разговор завести норовит. Может, набрехал все Савостьян, за добро свое испугался и науськал его на учителя. Это он мог сделать, рябой дьявол. Корысть у него на первом месте. С учителем — ладно, развиднеется еще. А вот бурятам спуску давать нельзя. Заробили — получайте…