И тут моя хорошая знакомая из нашего же турагентства дала мне совет. Съездить к одной женщине, живет не так далеко, в городе Дмитрове, и женщина эта будто бы прозорливая. Что-то типа гадалки, но не совсем, а вроде как и лучше. Этой знакомой она в свое время помогла найти мужа. Смешно мне стало — чушь ведь! И стыдно — к гадалкам ходят малолетки да несчастные женщины. С другой стороны — сын, единственный. К лучшему ничего не меняется, учиться Ваня так и не хочет, в школу почти не ходит. Посомневалась я недельку и решилась.

Взяла, как и было велено, Ванечкину фотографию, получила на работе отгул с большими сложностями — под Новый год у нас в турагентстве дым коромыслом стоял, но все-таки вырвалась. Поехала в город Дмитров. Накануне как раз снегопад был, сначала электричку отменили, потом стояла всю дорогу, ничего в этом Дмитрове не чищено, прыгала через сугробы, не знаю сколько, искала нужный дом, нашла, наконец — в общем, на одну только дорогу часа четыре потратила, а разговор наш с прозорливой продолжался минут, думаю, двадцать.

Ни на ведьму, ни на гадалку она мне похожей не показалась, скорее на певицу оперную: статная такая дама, грудь, волосы распущены, но одежда самая обыкновенная, скромная. Хотя вид королевский. Правда, королева показалась мне сильно уставшей. Не успела я дорассказать про Ванечку, она и говорит, глядя прямо на фотографию: «Психические заболевания мальчика не коснутся, погрустит и забудет, сложность тут другая. В роду вашего мужа по материнской линии жены не любили мужей. Четыре поколения! Образовался порочный круг. Надо его разорвать, тогда и сына вашего любить будут, от этой девушки он скоро и сам отойдет, но когда появится другая… Принимайте меры!» И — зырк! На меня прям.

Тут меня как ударило: правда. Все правда! Мать-то Гены, Ирина Васильевна, царство небесное, тоже не сразу свихнулась, сначала трех мужей бросила, в том числе Гениного отца, и про бабку свою он всегда говорил: суровая была женщина, зимой снега не допросишься, с дедом жила как кошка с собакой.

Вот ведь. Не полюблю Гену — Ванечка будет мучиться всю жизнь.

Только я открыла рот, чтоб спросить, да как же, как мне Гену-то полюбить, не любила ведь его толком никогда, и замуж пошла за него, чтобы в дурку опять не загреметь, он меня очень поддерживал!

Но прозорливая меня остановила, не позволила говорить. Помолчала, посидела с закрытыми глазами, потом снова глянула и говорит: «Другой, другой на сердце у вас. Сколько лет уже. Надо эту дрянь…» — и рукой так показала, как выбросить из сердца дрянь. Будто гадость какую — раз и бросила за левое плечо, и поморщилась, как от скверного запаха. «Да ведь я… и Гена…» — но она уже прочь меня выпроваживает.

Ехала я в электричке, душно так, и снегом мокрым и мандаринами пахнет, и елкой, кто-то с дачи везет ветки хвойные, что ли? И перегаром, конечно, несет, народ уже выпимши, к празднику готовится — мужички рядом со мной чего-то все шутят, а мне не весело, я только и думаю: как, как же мне полюбить Гену. И ведь хороший! Работящий, заботливый, слова дурного не слышала от него. Бывает, даже ужин приготовит, и Ванечку, конечно, любит, хотя и по-своему, не на словах. Он вообще не очень-то на слова, молчит больше. Зато скажет так скажет. Давно еще, когда женихался, спросила его: «Зачем я тебе? Что ты нашел во мне! В психованной». А он: «Ты — моя женщина». И все.

Да разве он-то — мой, мой мужчина? Но получается — да?

Думаю дальше: так, сказано ж было — другой на сердце, надо выбросить. Но кто? Тренера я почти забыла, только вот дождик да глаза остались. Стала пытаться, прям в электричке, этот дождь выгнать из памяти, а как? Да вот так: будто не было! Не было такого — ни дождя, ни рек по колено мутных, ледяных, прям у метро «Университет», и не нес меня никто, не прижимал крепко. Но как не нес, когда нес? Только вспомнила, опять сердце застучалось, и мысли вернулись прежние, как вчера все было. Да я ж любила его! И не отвоевала, не догнала! Вот кто мой мужчина, и никаких сомнений.

И тут как ворота передо мной распахнулись. Поняла я, нужно мне его снова увидеть. Заново с ним встретиться и все, наконец, понять. Восемнадцать лет спустя! Если надо — выкинуть, как прозорливая повелела, а нет — значит, судьба.

При нынешних-то возможностях найти человека — пустяки, фамилия у него была редкой, хотя звали его Сергеем, даже отчество я его вспомнила, и нашла очень быстро в «Одноклассниках», поглядела, почитала — похоже, и правда побывал он в Америке, но как будто недолго, тогда же и вернулся. Фотографии у него были сплошь старые, только совсем молодого его, почти каким я его помнила, недавних ни одной. И объявление прямо там же, на странице его висело, что дает тренировки частным образом. Зайчик мой, неужели так ничему больше и не научился в жизни? Написала я ему письмо, не от своего, конечно же, имени, что ищу для сына-подростка тренера. Он ответил не сразу, но быстро, дня через три, очень вежливо, и велел приходить с сыном прямо в бассейн. А надо сказать, что за то время, как я к прозорливой съездила, Ванечка стал чуть получше. Может, увидел, что ничто ему дома не угрожает, и поуспокоился, даже в школу снова начал ходить. Я уже и дышать на него боялась, тем более, думаю, надо дело довести до конца.

Поехала я в бассейн. В бассейне «Школьник» он, оказывается, работал, возле универмага «Заря», теперь уже бывшего, кто из наших краев — знает это место. Подошла к дежурной у стойки, сказала, что нужен такой-то. Вызвали его.

Выходит. В тренировочном костюме, в кроссовках. Неузнаваемый. Раздался! И в плечах, и живот выпер, и красный весь цвет лица, и лысый наполовину. Где ж, Сережа, твои пышные волосы? И будто ниже стал ростом, совсем как высокий уже не смотрится. Меня, конечно, не узнает.

— На тренировку?

— Да, — говорю.

— Мальчик ваш в раздевалке?

— Да нет, я пока сама хотела выяснить у вас кое-что, без него пришла.

Он глаза поднимает, недовольно так, глядит на меня… ба!

Глаза-то. Глаз нету! Вместо того что было — блеклые и будто умершие блюдечки. Как под целлофаном застиранным, кто советское время пережил, помнит, стирали тогда пакетики, сушили — вот этими пакетиками как будто укрытые — бледно-серые, мутные. Ни твердости никакой, ни ясности.

Я говорить не могу, стою столбиком.

— Так что вы хотели выяснить? — разочарованно так, и даже вроде и злится уже, что молчу или что без ребенка.

— Сережа, я Надя, не узнал? Помнишь меня?

Дернулся он.

— Надя?

Вижу, узнает постепенно. Не обрадовался, не улыбнулся даже.

— Вот так да! Не ждал. Надо же. Ну, пойдем, пойдем.

Весь как-то засуетился, завел меня в тренерскую, в каморку их крошечную. Там никого. На столике бутылка стоит початая, шампанское, конфеты шоколадные в двух коробках — видно, родители несут.

— Надо же. Так ты нарочно?

— Ну, не совсем. Сын у меня и правда есть, плавать умеет, но не особенно, хорошо бы ему еще поучиться, вот у тебя, например.

— Шампанское будешь? Вчера уже справлять начали, осталось.

За бутылку схватился, но я, конечно, отказываюсь.

— Ну, чай тогда.

Я не хочу, но он все равно за водой сходил, вскипятил чайник, наливать начал, гляжу: руки дрожат. Вот тебе и тренер.

Спросила я его, конечно, куда он делся тогда, почему не простился. А он вспомнить не мог! Разве я не простился? Наверное, не хотел тебе делать больно! Что ж с собой меня не позвал? Да куда, Надь? Ехал наугад, то ли найду работу, то ли нет… Но сказать «до свиданья» ты мог? Да я сказал, что ты? Нет, ты че, правда не сказал?

А я-то… А он вспомнить не мог. Ну, а как под дождем меня нес, это хоть помнишь?

Тут он сразу разулыбался:

— Помню! Вот времечко было! Девушки меня любили!